Sofina Rise - Шоколад с морской солью

Камилла опешила, но, как всегда, уступила… Удерживая между колен пакеты и зубами разрывая упаковку, она с усилием достала оттуда заветный вафельный стаканчик с мороженым.

– Мама, ну дай же мне его, дай, – потянув маленькие ручки к стаканчику, настырно заголосила Эмилия.

– Да, моя хорошая. Сейчас. А можно я лизну его всего разочек? – пересохшие от волнения губы Камиллы потянулись к шарику и прильнули в сладком поцелуе. – Спасибо, милая. Ты у меня умница и совсем не жадная, держи, – но передать вафельный конус в руку дочери так и не успела…

Хлопок, потом ещё один. Очень громкий, совсем близко. Словно кто-то из дворовых мальчишек взорвал самодельную петарду. – Что это было? – Камилла испуганно посмотрела на дочь и затрепетала бабочками густых светлых ресниц.

Девочка стояла у входа, провожая испуганным взглядом стремительно удаляющийся чёрный мустанг.

– Всё хорошо. Хвала Господу, с малышкой всё хорошо! – подумала Камилла, прижимая к груди заветный вафельный стаканчик.

Девочка перевела взгляд на мать и тут же пронзительно взвизгнула. Крик ребёнка вывел прохожих из оцепенения, и все как по команде обернулись на неё.

– Мама, мамочка, что с тобой? Вставай! Ну, пожалуйста. Мама…

Глядя в открытые застывшие глаза, девочка не могла понять, что мама не ответит ей больше никогда. Только на красном от крови платье медленно таяло ванильное мороженое. Белое на красном, сладкое на горьком, и бесконечная пустота небесно-голубых глаз, что смотрят в вечность…

Девочка с силой теребила маму за руку. Трогала волосы. Громко, испуганно и надрывно завывала, обнимая тонкую белую шею. Пыталась что есть сил её приподнять… Тщетно… Прохожие, которых к тому времени собралось не меньше дюжины, обступили тело со всех сторон, сочувственно бормоча и трусливо поглядывая издалека на рыдания ребёнка. Ни одному из них не пришло в голову приблизиться, словно горе ребёнка было неизвестной заразной болезнью. Не удивительно, в их относительно благополучном квартале такие сцены бывают нечасто.

Сочувствие, пожалуй, самое доступное и дешёвое чувство из всех, на которое способны люди. С каким упоением мы, добрые и сострадающие христиане, ахаем и охаем, глядя на то, как другие испытывают боль, а потом, осеняя себя крестом, отворачиваемся. Уходим в свой мир, унося с собой увиденное как яркую историю, которую завтра расскажем своим знакомым.

Совсем рядом, всего в десяти шагах от Камиллы, одиноко лежало другое пыльное серо-коричневое тело. Судя по бестолково разбросанным рукам и ногам, смерть крепко обняла мужчину сзади, когда тот бежал, прижимая к груди смятый бумажный пакет. Его щека и приоткрытый рот мирно касались растрескавшегося асфальта, будто юноша прилег на минуту вздремнуть. Он улыбался… Возможно, боль исказила его лицо, и оттого испуг растянул губы в гримасе? Спазм последнего вдоха? Как бы там ни было, но на его устах действительно застыла улыбка. Возможно, он даже был рад тому, что прервался хаотичный бессмысленный бег его полной страданий жизни? Ему больше некуда бежать, не от кого больше скрываться… Долгожданный покой. Теперь он лежит здесь, посреди улицы. Не одинок, не голоден и не испытывает страха. Всего в паре шагов из переполненного мусорного бака свешиваются обрывки упаковки и разноцветные куски обоев – у кого-то в доме новоселье.

Смерть тощего темнокожего юноши в куче мусора воспринималась прохожими как нечто вполне логичное: его не тревожили и не жалели. Бедолага в дешёвых сношенных кроссовках, пыльных джинсах и растянутой серой майке, по мнению большинства прохожих, заслуживал именно такого конца. «Скорее всего, наркодилер или гангстер из фавелы», – шёпотом пронеслось в толпе и отозвалось эхом согласных голосов. Кто-то при этом одобрительно закивал китайским болванчиком, глупо раскачивая из стороны в сторону свой трусливый блестящий лоб. Кем же на самом деле был погибший юноша, отчего так неистово бежал, кто были те, кто его преследовал, равно как и были ли у него имя, семья, любимая или дети, не волновало ровным счетом никого. Парень, не глядя на шепчущуюся толпу, просто взял Камиллу за руку и увёл с собой в вечность, туда, где нет ни имен, ни звуков, ни боли… Туда, где не будет больше страданий. Туда, где покой…

Девочка громко плакала. Зеваки шептались. Полицейские уже спешили к месту происшествия. Жизнь, какая она есть, медленно отсчитывала минуты. Кто знает, возможно всё могло сложиться совсем иначе… Или не могло?

Пройдут годы, и случайно, в женевском городском автобусе, Эмилии придёт наконец ответ на вопрос, почему сценарий её жизни так трагически непрост, хотя ни вопрос, ни тем более ответ к этому времени не будет иметь ровным счетом никакого смысла.

Дон Пабло переживет Камиллу на бесконечно долгих 139 дней ожидания конца под руку с отчаянием нестерпимой боли. Он напишет в память о крёстной дочери небольшую книгу и, каждый день старательно собирая мельчайшие осколки воспоминаний, бережно поместит их в разлинованную школьную тетрадь. Передаст незадолго до своей смерти Эванджелине. Написанная от руки книга годы спустя расскажет Эмилии, почему всё именно так и почему не могло быть иначе… Расскажет о семейной трагедии семьи Альваро-Муньес и раскроет секрет её небесных серо-голубых миндалевидных глаз. Но судьба отдаст книгу в руки девушки только тогда, когда колесо судьбы завершит свой финальный оборот и начнётся совсем другая история…

Жозе Филиппе Альваро Муньос. Октябрь 1957 года. Рио-де-Жанейро.

Судьба выбрала для сюрприза ничем не примечательный четверг в самом начале октября. Весна в Рио только-только начиналась. Зимнее небо совсем прохудилось, и сквозь растрёпанные дождевые лилово-сизые облака проглядывало по-летнему тёплое солнце. Рабочий день в офисе Жозе как обычно начинался с крепкого несладкого кофе и утренней газеты. Интересных новостей за прошлый день не случилось: даже криминальная хроника ограничивалась парочкой ничем ни примечательных краж и одним неудачным разбойным нападением на ювелирную лавку. Мужчина отложил скучную прессу в сторону и задумчиво посмотрел в окно: погода стояла удивительная, свежая и необычайно ласковая. Сидеть дольше в массивном кожаном кресле раскачивая спинку от безделья не было сил, и Альваро решил прогуляться до назначенного на три часа пополудни совещания в парке, но как на грех новые узкие ботинки до того сдавили пальцы, что хотелось завыть от боли, к тому же они ещё противно поскрипывали во время ходьбы. И прогулка Жозе закончилась спустя двадцать минут у самого входа в парк, так и не успев начаться. Раздосадованный, он, вместо того чтобы лихо стянуть неудобные туфли, угрюмо присел на лавочке и застыл в нерешительности, думая, что же ему делать дальше. По иронии судьбы решительно всё на этой неделе не ладилось. Пожалуй, это было связано с тем, что в понедельник Жозе Альваро Муньос-младший отпраздновал сорок пятый свой день рождения и пребывал от этого в мрачной меланхолии. Сорок пять означало какой-то рубеж, о котором говорят все в один голос, вот только какой именно, он по-прежнему не знал… Весна тем временем, невзирая на смятение в душе мужчины, уверенной модницей в лёгком шёлковом платье в тонкий цветочный узор, кокетливо пленила Рио и всех без исключения жителей. В уличных кафе чуть громче заиграла музыка, вереницы машин потянулись к пляжу, а девушки всё чаще стали нетерпеливо поправлять волосы и подкрашивать губы соблазнительно яркой помадой. Один только Жозе не замечал её легкомысленного флёра наступающей весны, так как в его душе гостила хмурая осень, к слову сказать, осень сырая, тоскливая и будничная. Все его дни без исключения были плотно затянуты серыми тучами плохого настроения и ничего интересного не происходило.