Олег Захаров - Метод ненаучного врачевания рыб

– Прервитесь ненадолго, – это подал голос Оливковый Агути.

В пишущем устройстве, что торчит у тебя под носом, закончился картон, и скрипучая игла безжизненно склонилась на бок, перестав реагировать на колебания твоего голоса.

Сейчас Агути возится с машинкой, а тебе вдруг стало обидно, что вся твоя исповедь всего лишь один из способов заштриховать желтоватые листы.

Агути встает из-за стола и подносит тебе стакан воды. Он хочет, чтобы ты оставался на месте и говорил в узорчатую трубу. Стоя, он оказался выше, чем ты ожидал. Ты берешь из его рук стакан и думаешь о нем, как об обслуживающем персонале. Да-да он здесь для того, чтобы подать воды, заправить картон в аппарат у тебя перед носом, следить, чтобы ты не сбился в пустопорожнюю говорильню, в анекдот. Твоя судьба будет решаться за той дверью, откуда вышел к тебе Агути и куда, потом унесет поцарапанные листы картона. Внизу двери, почти посередине, пропилен прямоугольный проем сантиметров сорок в длину и десять в ширину, и хотя ты даже отдаленно не можешь себе представить, для чего он сделан, он, тем не менее, кажется тебе чем-то само собой разумеющимся.

– Той ночью, – продолжаешь ты свой рассказ, меня привезли в дом балерины Дашковой. Стоит ли говорить, что моя ночная похитительница и есть та, в прошлом известная балерина. Охотничий домик в лесу был построен перед самой революцией ее отцом, Генрихом Помориным, немцем по происхождению и достался ей по наследству.

Ну и страха я натерпелся, когда в ту ночь ехал с ней по лесу. Свет фар выхватывал из темноты все новые и новые ели, и всякий раз попадая в круг света, они становились похожими на косматых разбойников в заснеженных тулупах, сомкнувшихся кольцом над истерзанной жертвой. Чего мне только в голову не лезло, там, на заднем сидении. Вспомнились дурацкие рассказы пацанов про «баптистов» – здоровых бородатых мужиков, которые если поймают в лесу какого-нибудь мальчишку, то там же живьем и приколотят к деревянному кресту. Вспоминая леденящие душу подробности, я со всей отчетливостью осознавал, что наша парочка давно покинула пределы цивилизации, и я весь без остатка отдан на милость этой дамы за рулем. Кстати, она так и не удосужилась представиться мне.

Я уже совсем было скис, терзаемый дурными предчувствиями, одним ужаснее другого, когда лес неожиданно разверзся поляной, и машина притормозила у больших темных ворот. Где-то внутри залаяла собака. Немного погодя ворота стали открываться внутрь. Возле них крутился какой-то мужик в обрезной шинели. При нем был разожженный керосиновый фонарь, который он ловко повесил на ворота. Он открыл ставни настежь, пропуская машину вперед. Мы немедленно проехали через ворота, и тут я увидел темную, будто облитую гудроном, громаду дома. Справа от меня, совсем рядом, позвенивало цепью приветливое лохматое существо с блестящими глазами. Моя похитительница (после часа езды по ночному лесу я уже не мог думать о ней по-другому) вышла из машины и пошла уверенным шагом к дому по запорошенной первым снегом дорожке. Мужик у ворот уже оказался в машине и включил дальний свет, осветивший нам путь к ступенчатому крыльцу. Я смотрел на наши движущиеся тени на бревенчатой стене и думал, что одному богу известно, сколько без вести пропавших мальчиков до меня уже поднимались по этим ступеням.

Но вдруг мой страх испарился сам собой, и когда Большая Лиса вставила ключ в замочную скважину, а автомобиль сзади нас поменял свет, я вдруг сказал себе: «Теперь у меня будет собака».

В доме было еще темней, чем на улице и достаточно холодно, чтобы здесь могли жить люди. Не снимая шубы, дама нащупала на столике керосиновую лампу, сноровисто разожгла ее и позвала меня за собой, уводя вглубь дома. Я даже не старался ничего разглядывать вокруг себя, настолько я был раздосадован отсутствием накрытого праздничного стола.

Мы поднялись наверх по просторной лестнице вдоль стены, прошли над первым этажом по галерее и вскоре оказались в небольшой комнате с диваном, освященным лунным светом из незашторенного окна. Я хорошо разглядел вельветовые подушечки на изголовье и догадался, что этому дивану суждено стать моим на долгие годы вперед. Дама предложила мне снять ботинки и мое пальтишко с цигейковым воротником, и когда я лег на диван неестественно прямой, будто пациент на обследовании, она сняла со стены жесткую шкуру и накрыла меня. Забрав лампу, она направилась к выходу, пообещав, что скоро в доме станет тепло. Она была типичной женщиной, у которой никогда не было своих детей, эта расфуфыренная краля в лисьей шубе. Она искренне полагала, что все, что нужно ребенку ночью после долгой дороги и восьми лет сиротской жизни, это повернуться на правый бок и как можно скорее уснуть. Озадаченным я лежал под шкурой и недоумевал, от чего это наша Нина Петровна, провожая, смотрела на меня, будто я только что выиграл в лотерею, по меньшей мере, новенький танк и сейчас отправляюсь за выигрышем. Ей бы сейчас вместо меня: в глухомань, под шкуру в ледяном доме. И я сразу перестал казниться из-за Мишки, не много он и потерял здесь. И что вообще за идея вытащить меня посреди ночи из одной постели, чтобы перевести в другую. Эта дамочка очень торопилась, чтобы я как можно раньше оказался на этом диване и под этой шкурой. Зачем, я пока не знал.

Через пол доносились неясные шумы; я лежал, прислушавшись, и пытался свыкнуться с тем, что этот дом и те люди внизу теперь и есть моя новая жизнь. А потом, как и полагается, я заснул.

Меня разбудило шарканье лопаты под окном. Чистили снег. Я открыл глаза и увидел свою комнату в тусклом свете дня, И сразу выяснилось, что шкура на мне была медвежьей и верно когда-то принадлежала тому медведю, чья чучельная голова смотрела на меня с противоположной стены. Дама меня не обманула: в комнате действительно стало тепло, если не сказать душно. Я с упоением осознал, что пропустил сегодняшнее построение на завтрак в той, своей уже прошлой жизни. И радость моя не стала меньше, когда я вспомнил, что по причине своего недомогания я, скорее всего, сегодня был бы освобожден от построения.

Я подошел к окну и увидел вчерашнего мужчину в обрезанной шинели. Он стоял с фанерной лопатой подмышкой и мочился на снег, почти прижавшись к стене.

А затем я отправился исследовать свой новый дом. Я наткнулся на свою вчерашнюю похитительницу в столовой. Там я был проинформирован, что эта комната называется «столовой», что накрывают здесь в восемь, одиннадцать, три и в семь, о чем сообщают позвякиванием вилки по подносу, а саму хозяйку зовут Анной Генриховной. Именно в такой последовательности. То утро она встречала в китайском стиле. На ней был малиновый халат, расшитый золотыми цаплями, и домашние туфли с высоко загнутыми вверх носками. Венчало все это великолепие какая-то чудная ермолка у нее на голове.