Олег Захаров - Метод ненаучного врачевания рыб

Я позавтракал овсянкой и плохо прожаренной куриной ножкой. Когда я зубами продрался до косточки, там оставались следы крови. Многим позже я узнал, что в доме готовила специально нанятая для этого женщина, и ее рассчитали всего за день до моего приезда. Этому семейству предстояла ревизия по самому большому счету, и к ней спешно готовились – убирали прислугу, обзавелись приемышем. В доме пахло бедой и подгоревшей кашей.

Я нашел Анну Генриховну на кухне, куда зашел, чтобы поблагодарить за завтрак. Вместе с лисьей шубой в ее облике пропала былая припудренность в манерах. Она остервенело курила «Герцеговину Флор» возле булькающей не плите жиже в кастрюле. Из дверного проема я смотрел на ее грациозную фигуру в табачной дымке. Невидящий взгляд устремлен в окно. Меня она не замечала, и я боялся открыть рот, чтобы не вспугнуть эту женщину – газель. Чтобы она, оттолкнувшись от земли, в ту же секунду не упорхнула из этой смрадной кухни на заснеженную поляну перед домом, не взмыла в затяжном прыжке над соснами в своем бегстве к сверкающим золотом пастбищам, где уже резвятся такие же женщины – газели.

Я возвестил о себе, шмыгнув носом. Она обернулась и увидела меня – маленького незнакомца в дверном проеме, в доме ее покойного батюшки, и мне показалось, что она уже успела забыть о моем существовании.

Я бы с удовольствием побродил по дому. порылся бы в комодах, ящиках столов, на книжных полках и, наверняка нарыл бы себе немало сокровищ, но обстановка в доме был такова, что я счел за лучшее поблагодарить за завтрак и испросить разрешения погулять по двору. Анне Генриховне было явно не до меня, и потому, как она мне согласно кивнула, я понял, что в эту минуту мне бы даже разрешили взять ружье и немного поохотиться в здешних лесах.

Я вышел во двор и сразу понял, что снега во дворе мне не хватит на то, чтобы слепить снежную бабу. Я бы поставил ее перед окнами, чтобы Анне Генриховне было не так грустно, и чтобы она помнила про меня. Впрочем, это и к лучшему. А то бы дядька с лопатой обязательно обоссал ее.

Помнится, я первым делом пошел угостить собаку прихваченным из столовой куском хлеба. Но последовательность событий не всегда будет главным в моем рассказе, и потому пришло время рассказать вам о человеке, расчищавшем снег во дворе.

Имя у него было незамысловатым – Мирон, а в остальном это был презанятный тип. В год, когда я приехал в дом Дашковой, ему исполнилось тридцать один, но из-за своего вечно неряшливого вида ему вполне можно было дать лет сорок. Он был грузен, неразговорчив и в своем облике имел что-то от закатившегося за плиту пельменя, который обнаружили месяцы и месяцы спустя. Чем бы Мирон ни занимался, и в каком бы расположении духа не находился, наблюдая его, не пропадало ощущение, что все в нем живет в ожидании некоего упрека или даже окрика, а сам он, вечно шевеля губами, старается подобрать нужные слова для своей будущей зашиты.

При этом в нем безошибочно угадывался так и не повзрослевший мальчишка. Он мог бы быть добрым, но никогда им не был, будто в отместку за то, что ему досталось не слишком много ума и способности связно излагать свои мысли.

Там, во дворе, в день нашего с ним знакомства, он явно сторонился меня, охраняя в себе что-то помимо природного тугодумия. Я крутился вокруг него и задавал ему всякие детские вопросы об их жизни в лесу, и куда бы я ни становился, Мирон очень скоро оказывался ко мне спиной, продолжая чистить снег и с неохотой бухтеть себе под нос. Ничего толкового я от него не добился, за исключением того, что собака в будке, это не собака, а ньюфаундленд, и зовут его Дозор. А почему такая черная, да потому, что в дом, где живет черная собака, никогда не ударит молния.

А когда я несколькими днями позже я очутился в его комнате на первом этаже дома, то увидел, в чем он находил для себя отдушину. Это был настоящий штаб в зоне боевых действий с малиновыми бархатными шторами на входной двери. Первым в глаза бросался стол возле окна с прикрепленными тисками. В тисках был зажат настоящий фауст-патрон. Пушечные снаряды, снаряды к танкам были расставлены по углам комнаты на манер напольных ваз. Книжный шкаф, явно принадлежавший в прошлом хозяевам дома, был очищен от книг и завален касками, пулеметными лентами, фляжками и деталями стрелкового оружия. Все ржавое и ни на что не годное. На стене висели планшеты по классификации гранат и гражданской обороне. Портрет какого-то военачальника, вырезанный из журнала был на кнопках прикреплен к боковой стенке шкафа, напротив топчана. Возле самого топчана, на стене красовался пионерский флаг, весь в медальках, армейских значках и просто значках. Ужинал Мирон не в столовой и даже не в кухне, а у себя в комнате из алюминиевых чашек и походных солдатских кружек, что хранились у него не табурете возле топчана.

Я перевел взгляд со всего этого милитаристского великолепия на его гордого обладателя и почему-то увидел Мирона совсем мальчишкой в кругу своих сверстников. Роне лет десять-одиннадщть, он также упитан и кучеряв, как сейчас. Короткие штанишки и буденовка его отца. На ремне болтается деревянная шашка. Дети играют в Чапаева. Прекрасная осведомленность о военной стороне дела позволяет ему претендовать на роль легендарного командира, но отсутствие лидерских качеств принуждает довольствоваться ролью угрюмого замполита. Он подносит к глазам пальцы, сложенные в воображаемый бинокль, и думает о несправедливом устройстве мира.

Надо сказать, все трофеи в эту комнату попадали двумя путями: из собственного снаряжения писателя Полозьева, моего Профессора, в его бытность фронтовым корреспондентом – это был первый и наиболее весомый. Оттуда, например, командирская планшетка, в которой Мирон носил отвертку и плоскогубцы; когда делал традиционный обход дома по понедельникам. Про второй можно сказать так: их приволакивал сам Мирон, никогда не раскрывая своих источников. Наверняка, что-то выменивал в деревне, а что-то выкапывал в бывших партизанских землянках.

По приезду в дом, я провел два упоительных дня, лазя по всему дому в поисках своих новых сокровищ. И кстати, заметно преуспеет в этом. Так в эти дни я стал счастливым обладателем куска магнита, перочинного ножика (ножик, на который в интернате можно было выменять половину всех сокровищ у наших мальчишек, здесь мне отдали с безразличным видом, лишь пожав плечами). Мне позволяли уносить с собой бинокль при условии, что я не буду забывать надевать на шею ремешок от него. Тогда же я начал вести переговоры о передаче в собственность толстой лупы, что я обнаружил на столе у Полозьева. И самое главное: по-моему, этим людям было невдомек, что мальчики моего возраста должны ходить в школу.