Олег Захаров - Метод ненаучного врачевания рыб

Я решил бросить свои поиски неизвестно чего и вернуться к себе. Возвращаясь, мне показалось, я увидел в кресле у камина Дашкову. Я вздрогнул и даже остановился, и, присмотревшись получше, понял, что мне вовсе не показалось. Передо мной действительно сидела Анна Генриховна, которую я прежде не заметил из-за высокой спинки кресла. Она была в белой пачке балерины, казалось только-только со сцены; но на лице было наложено слишком много грима, что делало ее похожей на загримированного мужчину. Она не смотрела на меня, но позволяла разглядеть свою загадочную улыбку. Было ясно, что она следит за мной с самого начала. И все же, наверное, нас одинаково тяготила неловкость возникшей ситуации.

– Анна Генриховна, вы тут не находили моей рогатки? – спроси я как последний дурак.

– Нет, ответила она, продолжая не глядеть на меня. Во рту у нее была конфетка. Простой ответ на будничный вопрос. Ничего особенного.

Нужно было уходить, но я медлил. Задержался на лишнюю долю секунды, из глубины детской души моля ее: «Анна Генриховна, пожалуйста, не сходите с ума! Продержитесь хотя бы еще лет пять. Мне никак нельзя возвращаться в детдом. Я там подохну от тоски и отвращения».

Увы, мои молитвы не были услышаны. Анне Генриховне становилось все хуже и хуже. Нам всем пришлось несладко. И только дом, укрывавший нас, казался вместилищем добрых сказок, когда, выйдя из лесу, обнаруживаешь его затейливый фасад на вырубленной поляне.

Кстати, именно в нем я стал законченным онанистом. Заочно влюбившись перед этим. А еще раньше умер Сталин, а до него в заключении Полозьев. И в последовательности этих событий мне видится крепкая причинно-следственная связь. Хотя при более здравом подходе становится ясно, что для того, чтобы тринадцатилетний мальчишка взял в привычку совать руку под одеяло, не требуется ничего из приведенного выше. Так что простите болтливому старикану тот пафос, когда он, оборачиваясь назад, не устает претендовать на родство с мечтательным мальчишкой, тоскующим в лесной глуши. Смешивает рукоблудие с мертвым Сталиным и не менее мертвым Полозьевым, да так будто декламирует эпическую сагу. И все же извинения здесь неподобающе, ибо формально закроют тему или, лучше сказать, подведут черту, хотя бы и промежуточную, а ведь я только поднял тему.

И чтобы все по порядку, мне придется вновь вызвать на сцену театра моей памяти уже знакомого вам старшего лейтенанта авиации, обладателя ехидной улыбки. Впрочем, в период пятьдесят первого по пятьдесят четвертый год он всегда был неподалеку от нас. Вначале его привозила к нам Анна Генриховна, но уже к зиме пятьдесят третьего, когда на каминной полке и на пианино не осталось ни одной стоящей безделушки, летчик неожиданно просигналил под нашими воротами с уже собственного ГАЗ-М-1. Совсем как наш, только поновее. Да и теперь это был уже не летчик с расправленными крыльями на синеве шеврона и околыша фуражки, а пехотный артиллерист. Артиллерист, повышенный в звании до капитана. Но от этого порохом от него не запахло, как прежде не пахло авиационным керосином.

Теперь я знал его фамилию. Дашкова произносила ее не часто и всегда с преувеличенным значением – Белозеров. Он стал нашим домашним языческим божком. Всегда только фамилия. Но этого хватало. Мирон, при одном ее упоминании начинал глазами искать щель, в которой можно было бы безопасно отсидеться. Я почти явственно начинал видеть под обвисшими штанами его поджатый хвост. Но к пятьдесят четвертому в их отношениях что-то поменялось, и Мирон заметно приободрился. Впрочем, его жизненный тонус стал повышаться немногим раньше, когда пришла телеграмма о смерти Полозьева на Соловках.

Стояло позднее лето; телеграмму доставил сельский почтальон на скрипучей телеге, запряженной рыжей клячей по кличке Зорька. Получив известие о смерти мужа, Дашкова всю ночь протанцевала в гостиной под оглушающую музыку.

С того дня она окончательно забросила дом, забыв обо всем на свете, и танцевала, танцевала… под нашим носом она совершала фуэте и па-де-де, а мы с Мироном, молясь, чтобы, наконец – то сломалась пружина в граммофоне, отчетливо понимали, что Анна Генриховна грациозно ускользает от нас в настоящее безумие.

Прячась от тягостного зрелища Дашковой в балетной пачке, порхающей от комода к креслу-качалке, мы с Мироном все чаще стали встречаться на кухне, где я готовил яичницу, а уставший подметать Мирон, любовался в окно на свою работу во дворе. Не прикрывая двери, мы тихими спокойными голосами хвалили наши яблони, отмечали стройность видневшихся за забором сосен, чистоту неба, если таковая была и веселый нрав нашего Дозора, когда таковой не наблюдалось. Мы становились нарочито нормальными и говорили на нарочито нормальные темы, словно и не было бесновавшейся женщины перед нами.

Мне тогда было что-то около тринадцати, а Мирон всегда казался мне стариком; он перестал быть мне откровенно враждебным сразу, как убедился, что той ноябрьской ночью Дашкова не привезла из города еще одного барчука на его шею. Он был откровенно глуповат, часто наивен, с насупленным видом охранял в себе какие-то сокровища, которые, по моему мнению, лучше всего бы смотрелись в интерьере детской площадки. Вдобавок, с головы до ног и особенно изнутри, он был смешан с первобытной грязью бытия, которая легче липнет к людям, лишенным всякой культуры. И потому слова «земля-матушка» звучали в его устах по-язычески торжественно, а слово «человек» всегда с извинительными нотками, что, признаться, всегда меня несколько настораживало.

И на той же кухне крутился я, тринадцатилетний пацан, сирота, по воле судьбы и собственных неправильных расчетов, оказавшийся в здешней глуши. И в дни острого помешательства Анны Генриховны мы с Мироном, на той самой кухне, становились ближе друг другу и, пожалуй, когда-нибудь могли стать товарищами, если бы на миллион различий между нами приходилось хотя бы одно что-нибудь общее.

Если музыка подолгу не прекращалась, мы с Мироном уходили в лес проверить силки на зайцев или просто порыбачить на реке. Раньше мы еще били куропаток, но к июлю пятьдесят второго у нас закончилась как дробь, так и порох (на деньги с распродаваемого имущества Дашкова не желала покупать ничего, кроме цветов. Без букетов в вазах бывшей приме было невмоготу). Пока мы шли по одним нам известным тропкам, нам иногда попадались растерзанные заячьи тушки, чаще уже одни головы, объеденные муравьями, а в силках оказывалось пусто. Порой на охоте волки оказывались удачливее нас, но как я уже говорил, не всякая наша вылазка в лес объяснялась одной лишь охотой.

Возвращаясь из леса, мы издали замечали на бревенчатом массиве нашего дома, где-нибудь под крышей поблескивающую инородную точку стального цвета. С ней дом походил на расписанную новогоднюю игрушку, у которой в одном месте облупилась краска, обнажив родной цвет болванки. Подходя ближе, мы уже могли различать на занавесках в окне Дашковой, вырезанные из фольги звезды, хвостатые кометы, полумесяц, порой и не один. Ветер теребил на ветру все это серебристое великолепие – балет давали в декорациях. Музыка к тому времени уже могла и смолкнуть. Представление закончилось, но все эти серебряные звезды, по-паучьи ухватившиеся в ткань, могли неожиданно вспыхнуть и ослепить, если выказавшийся из-за туч солнечный луч ненароком поджигал их.