Олег Захаров - Метод ненаучного врачевания рыб

От скудного зимнего рациона и обострившегося по весне душевного недомогания, она таяла на глазах, и под некогда рафинированной стервой богемного вида, вдруг вновь проглянула хрупкая смешливая немецкая девочка, – стебелек – накидывающая на плечи шубку, чтобы выйти посмотреть, как набухают почки на деревьях.

В ту весну все было не так, как прежде. За зиму Мирон имел обыкновение отращивать бороду и сбривать ее, когда стает весь снег перед домом, но в тот апрель не стад ее брить. И почему-то перестал ставить в лесу силки, объяснившись передо мной одному ему понятной фразой, что мол, скоро само все зацветет. Все шло наперекосяк. Борода Мирона, в прежнее время любимый объект для шуток Анны Генриховны, теперь ее нисколько не занимала. Она сделалась безразличной к нам и ко всему на свете.

Она могла целыми днями просиживать в плетеном кресле на веранде за немецкими книжками своей юности, оставляя в них веточки из сада в качестве закладок. Когда в такие дни я или Мирон попадались ей на глаза, она делала удивленное лицо и явно о чем-то собиралась спросить, но так и не решалась.

Не спрашивайте, чем мы питались. Наверное, в то время я и заработал свою изжогу, давясь мутной баландой, в которой мог с известной долей уверенности определить наличие в ней засушенных с прошлой осени опят. Остальные ингредиенты пусть останутся на совести Мирона.

Устав от борьбы за выживание, и, начисто потеряв интерес к жизни, в нашем донельзя запущенном доме стали поджидать смерть-избавительницу. И поджидали ее по-разному: Дашкова с равнодушием человека, потерявшего представление о реальности, а Мирон с величавой торжественностью бородатого шамана. Излишне говорить, что меня такое положение в корне не устраивало. И в этом у меня был союзник – наш пес, ньюфаундленд Дозор. Ему тоже отчаянно хотелось жить. За день ему перепадало несколько сухарей, принесенных мною с обеда; он худел и мог легко вылезти из ошейника, но почему-то этого не делал.

До конца не задумывая побег, я от захлебывающегося детского отчаяния, как-то извлек из шкафа свои зимние коньки. Верно, полагал, что в виду моего преотчаянного положения, они могли что-нибудь сделать для меня. Например, превратиться в сапоги-скороходы. Только куда было бежать? Бежать было некуда, и все же я, тринадцатилетний дуралей, вышел с ними из дома, зашел подальше от посторонних глаз за забор и принялся прикреплять их к своим ботинкам. А когда прикрепил, то встал в полный рост и попытался скользить по траве. Потом я снял коньки и уже обратно в дом возвращался не мечтательным ребенком, но трезвым реалистом, только что познавшим на себе общий знаменатель удела человеческого – силу притяжения и шероховатость пути. Затем, видать, и ходил.

Однажды, в середине лета, Мирон отправился в город сделать закупки на месяц вперед и к вечеру не вернулся. (Тут надо сказать, что непонятно откуда у Мирона в одночасье появились водительские права и кое-какие документы, потому что до этого он все время отсиживался в доме, боясь и нос показать в городе). Не появился он и к утру, и тогда я решил, что он сбежал от нас, прихватив с собой автомобиль. И поскольку Дашкова еще с вечера не подавала никаких признаков жизни за дверью своей спальни, я вообразил себя единственным в этом доме, кто способен принимать решения.

И первым моим шагом в роли спасателя должно было стать нечто, что я уже задумывал давно. Я собирался отпустить Дозора. Дальнейшую его судьбу я представлял себе приблизительно так: на запахи он выйдет через лес к деревне и там уж этот заслуженный сторожевой пес не пропадет. Я приоткрыл дверь в воротах, а затем направился к собачьей будке, предвкушая торжественный момент. По-моему, Дозор догадался о моих намерениях: он деловито вышел мне навстречу, вытягивая передо мной шею в ошейнике. А мне, признаться, хотелось немножко сантиментов перед расставанием. Я присел перед ним на корточки, готовясь к излияниям, но когда его морда остро ткнулась мне в грудь, мне пришел в голову новый план. Сегодня же, хорошенько подкрепившись на дорожку, я выведу Анну Генриховну из леса навстречу новой жизни. Это ведь я был сиротой, а не она. К тому же Анна Генриховна была взрослой, а взрослые редко бывают совсем без никого. Там, в городе, где кипит жизнь, она обязательно окажется кому-нибудь нужна. И Дозора возьмем с собой, чтобы охранял нас в пути от лесного зверя.

Я вернулся в дом. Меня охватила радость скорой перемены к лучшему.

Позавтракав в одиночестве, я поднялся к Дашковой и, постучавшись, заявил ей с порога буквально следующее: «Уважаемая Анна Генриховна, в этом доме нам угрожает смертельная опасность, а нам нужно спасаться. Спускайтесь вниз, я знаю, что нужно предпринять».

Часа через полтора мы вступили в лес небольшим, но полным решительности отрядом. Я, например, точно был сама решительность. Я шел в авангарде, вооруженный вилами. Дозор был у меня на поводке и буксиром тянул меня вперед. Замыкала шествие Анна Генриховна. И хотя на ней было длинное черное платье и белая сетчатая шапочка на голове, она мне все же виделась Красной Шапочкой, но в каком-то идиотском – пародийном ключе. Давно повывелись серые волки, запросто беседующие с повстречавшимися в лесу девочками. Нет больше бабулек, резво выпрыгивающих из распоротого волчьего брюха. Да и в сказки больше никто не верит, а вот, погляди-ка, постаревшая, сморщившаяся Красная Шапочка, уже сносившая свой знаменитый головной убор, по-прежнему бродит по дремучему лесу в поисках утраченных персонажей, без которых не может ожить главная история ее жизни. Наверное, все дело тут в плетеной корзине, болтавшейся под локотком Дашковой. Под белым в нечастый горошек платочком в корзине лежит черствый хлеб, документы и ключ от дома.

По-моему, Анна Генриховна до конца не отдавала себе отчета в мотивах нашей экспедиции. Но уже хорошо, что она была весела, что-то беспрестанно мурлыкала себе под нос и бросала на меня благодарные взгляды. Было видно, что мой беззаветно геройский вид (наверняка изредка отдававший клоунадой) грел ей душу. В ее глазах я был маленьким рыцарем и последним, оставшимся ей преданным человеком.

Это был славный денек. Омерзительно славный. В лесу пахло земляникой, ее сладкий аромат наваливался отовсюду. Вокруг пели птицы, а мы с Дашковой шли по самому краю, мимо и насквозь этих ликований природы. Природе было откровенно наплевать на нас. Эта самовлюбленная сучка учила нас атеизму, нашей отдельности от нее и необязательности существования. Она хвастливо щеголяла перед нами беззаботной радостью своих подопечных, отфутболивая нас к нашему непосредственному шефу – бездушному и безответному Богу. Я хорошо усвоил тот урок.