Олег Захаров - Метод ненаучного врачевания рыб

Так я просидел достаточно долго, пока не решился подобраться поближе к дому. Я спрятался за сосну и принялся наблюдать.

Какие бы дела не творились там внутри, снаружи дом продолжал излучать одну лишь бюргерскую благопристойность, как делал это не одно десятилетие подряд. Вот, в дверях появился Мирон: он набрал немного дров из поленицы и с ними скрылся в доме. После такой будничной сценки я решил поскорей вернуться в дом.

Я поднялся на крыльцо и осторожно приоткрыл дверь, как, может, другой ребенок украдкой заглянет в спичечный коробок, чтобы проверить, не сдох ли за выходные его майский жук. В доме все было по-прежнему: привычная последовательность привычных звуков, ни на чуть не изменившийся букет запахов, все то же колыхание знакомых душ.

Из своей комнаты выглянула Дашкова и бросила в приоткрытую дверь:

– Через десять минут буду накрывать на стол. Можешь мыть руки.

Иногда мне казалось, что она просто притворялась сумасшедшей.

Я поднялся к себе, чтобы переодеться, на ходу выискивая следы присутствия незнакомца из леса. Их не было. Я решил подождать в библиотеке, когда меня пригласят к столу. Помню, как подошел к открытому окну, выглядывая незнакомца перед домом. Как оперся руками об стол, вытягивая по-жирафьи шею. Как рука неудобно легла на пухлый том под грубой бумагой. Как испуганно отскочил от стола, когда как следует разглядел находку.

Это была вручную изготовленная книга размером со сложенную шахматную доску, только намного толще. На мятой обложке из ватмана было выведено каллиграфическим почерком Лично товарищу Сталину. Я раскрыл книгу и на титульном листе нашел название. «Приключения Отважной Шпаги в Мексике» – прочитал я. Вверху страницы стояли фамилии авторов – Вениамин Цуцура, Виталий Полозьев. Первый был зачеркнут одной длинной чертой, и очень походило, что было сделано совсем недавно и, скорее всего, пером из моей чернильницы, что осталось лежать рядом на столе.

Я стал разглядывать. Каждая страница была выписана вручную шрифтом, какой в ту пору часто встречался в изданиях детских сказок. Текст занимал только одну сторону листа, на другой можно было увидеть фрагмент каких-то чертежей или плаката по гражданской обороне с половиной чьей-то физиономии в противогазе или чего-нибудь еще. Разглядывать изнанку каждой страницы мне доставляло намного больше удовольствия, чем вчитываться в текст.

Потом меня позвали в столовую, и, поскольку за столом никто ни словом ни обмолвился о незнакомце из леса, я решил, что пока не изучу книгу, пусть она и тот, кто ее принес, остаются моей маленькой тайной.

Сама книга оказалась о благородном испанском дворянине, совершающем массу подвигов, а в перерывах между ними наведывающегося в свой родовой замок посреди мексиканской пустыни, где в парадной зале его поджидали отец с матушкой, восседая на тронах при свете факелов. Это был откровенно слабый перепев историй про Зорро с неоправданно обширными описаниями природы. Именно в них хорошо угадывался Полозьев, писатель-натуралист. За выдумывание подвигов отважного идальго, очевидно, отвечал пресловутый Цуцура. Чего стоила одна только сцена с перекраской лошади коменданта крепости в цвета зебры.

Только недели через две я отважился показать книгу Дашковой и рассказать о своей встрече в лесу.

Я выбрал для этого как нельзя более подходящий момент, ибо где-то невероятно далеко от нашего леса, в гуще огромного города, где я никогда не бывал, было принято решение реабилитировать писателя Полозьева. Из Прелюбова к нам стали наезжать люди и вести разговоры о переиздании некоторых его книг. Я никогда не видел разом стольких людей похожих на прежнего Полозьева манерой одеваться и вести себя на людях. Словно где-то Прелюбове существовал закрытый питомник, где за высоким забором обитали эти холеные обладатели светлых плащей и роговых очков. И глядя на них, беда, постигшая Виталия Серафимовича, казалась мне бедой самца, выбившегося из стаи и покинувшего естественную для него среду обитания. Мы с Анной Генриховной (именно мы, потому что, выходя гостям навстречу, она всегда ставила меня впереди себя, по-матерински обнимая за плечи) встречали делегации с суровым достоинством, выживших на необитаемом острове. Да и они, по правде сказать, смотрели на нас не иначе, как на потерпевших кораблекрушение, с жутковатым любопытством выискивая на наших лицах зарубы, которые оставляла жизнь полная лишений. Как выяснилось, все до единого знали о моем существовании.

С ними в гостиной Дашкова становилась чопорной светской дамой, и тон его смягчался лишь, когда она просила меня подбросить дров в камин. После чего я уходил от малопонятных мне разговоров в свою комнату и, подымаясь по лестнице, чувствовал детским чутьем, что худшие времена для нас с Анной Генриховной уже миновали.

А вслед за посланцами из писательского Союза прибывал Белозеров с виноватым взглядом и полными сумками продуктов.

Тогда я и сунул найденную книгу Дашковой, наврав, что только что получил ее от странного субъекта в лесу. Она проплакала над ней всю ночь, хотя, на мой взгляд, ничего особо слезливого в ней не было. Через стену мне было слышно, как всхлипывая, она шептала: «Бедный мой». Рискну предположить, что ее так растрогала отнюдь не судьба Отважной Шпаги.

Я был уверен, что эту книгу Дашкова сунет кому-нибудь из тех лысеющих умников, что регулярно наведывались к нам, но Анна Генриховна делать этого не стала. Она держала ее на своей прикроватной тумбочке, и, по-моему, эта книга стала ей намного больше, чем просто книгой.

А потом на юбилейном концерте, посвященном какой-то круглой дате здешнего оперного театра с тройкой гипсовых лошадей на крыше, Дашкова исполнила балетную партию уже и не вспомню из какой оперы. Двое пузатых мужчин во фраках, что перед ее номером спели что-то оглушительное на итальянском, вынесли ей из-за кулис огромную корзину роз. На следующий день газеты написали, что зал был покорен великолепию сохранившейся, артистической формой заслуженной балерины, некогда блиставшей на лучших сценах мира. Я боялся, что подаренные цветы опять подтолкнут Дашкову к безумию, но с безумием и танцами под патефон было покончено, равно как и с жизнью впроголодь.

Потом в нашем доме перебывало еще много народу из числа родственников и прежних знакомых Анны Генриховны, которые, пожалуй, не стоят того, чтобы быть здесь упомянутыми. Дашкова вернулась к своей прежней жизни светской, но уже, увы, одинокой дамы. Будто бы благополучно сошелся трудный пасьянс, а в конце обнаружилось, что бубновый король, затерявшийся под столом, в том раскладе участия не принимал.

В канун нового, пятьдесят пятого, года к нам приехал Белозеров и преподнес Анне Генриховне ее прежние серьги с малиновым камнем. И на многие годы вперед стал нам другом семьи, бескорыстным, преданным, всегда готовым прийти на помощь по первому зову.