Олег Захаров - Метод ненаучного врачевания рыб

В зимних сумерках, уже часам к шести, лес вокруг становился одной непроглядной стеной, и мне нравилось, катаясь, представлять, что в эту самую минуту за мной тихо наблюдают из лесной чаши мои мама и папа. Я не мог видеть, что происходило под темными сводами сосен, но именно поэтому мне было легче мечтать и представлять себе все, что захочу. И от мыслей своих я начинал стараться пуще прежнего, чтобы не огорчать отца и порадовать маму.

Чтобы родители пришли посмотреть на меня, воображал я, мне нужно быть на катке одному. Так надо, шептал я в прихожей, прикручивая коньки. Иногда я шел покататься далеко за полночь.

Иногда, всего пару раз, после своих полуночных вылазок на каток, я возвращался в уснувший, как мне казалось, дом и натыкался на спешившую мне навстречу Дашкову, излишне озабоченную часом моего возвращения. Свет, пробивавшийся с кухни, освещал ее наспех запахнутый халат. На самой кухне я обнаруживал за столом Мирона с физиономией Адама после грехопадения. Только этот «Адам» был обрюзгшим, печальным, в ожидании неминуемой кары, усталым и опустошенным. Тоскливо взирающим на свою опустошенность, как на илистое дно высохшей реки со всем, открывшимся взгляду, мусором. На Адаме было армейское галифе, тапочки на босу ногу и не первой свежести армейская сорочка на зимний период.

– Валя, когда катаешься, больше подавай спину вперед, – выпаливала скороговоркой Анна Генриховна. – Этим ты уменьшишь сопротивление воздуха.

Она явно пыталась загладить передо мной вину, которая, судя по всему, успела образоваться за то время, пока я катался, пренебрегая сопротивлением воздуха.

У обоих был потасканный вид. Им было одинаково уныло; они закисали как люди втридорога переплатившие. А я стоял перед ними с малиновыми щеками, излучающий наивность и зимний морозец. И если бы я не знал, что мы здесь на десяток километров одни, то обязательно спросил, кто это к ним приходил и сумел так сильно их расстроить.

В конце концов, их неловкость передалась и мне. Я забросил коньки и стал лепить снежных баб под окнами кухни. Все время короткими вылазками из дома, чтобы к моему возвращению Мирон с Дашковой не успели сильно загрустить без меня и повять душой.

Однажды, вместо очередной снежной бабы я вылепил лежащую на спине голую женщину. Уверен, сие произведение больше напоминало заснеженную могилу с двумя резко выпирающими вверх холмиками, но тогда я, кажется, потерял дар речи от восхищения. Весь в снегу, я стоял перед ней на коленях и понимал, что со снежными бабами покончено навсегда. Сгорая от возбуждения, я дерзко завалился на свою снежную женщину, и от нахлынувшего потока доселе неизвестных мне чувств, у меня потемнело в глазах. И тут мне было видение. Будто бы я на этой самой женщине мягко вплываю в пустую комнату с сиреневыми моющимися обоями. Пол в белую и синюю «шашечку» залит тонким слоем воды. Это оттого, что женщина подо мной растаяла. В углу лежит пляжный надувной матрас в легкомысленный цветочек. В воздухе светло и влажно. Яркое холодное солнце светит в распахнутое голое окно. Резиновые сланцы у двери и бельевая веревка, одиноко натянутая через всю комнату. Здесь недавно занимались сексом и очень скоро прибудут вновь, чтобы продолжить. Мокрая голая женщина в резиновой плавательной шапочке и мужчина в полосатом махровом халате. У мужчины в руках будет бутылка с минералкой, и ничего более похабного, чем этот предмет я в жизни не видел. Обычная по виду комната в многоквартирном доме, она же настоящая Шамбала секса по-советски, разнузданного, словно в ночь перед расстрелом. Мое сексуальное эго с того момента и навсегда получило прописку в той, привидевшейся мне пустой влажной комнате. Именно из нее я получал импульсы, заставлявшие меня в будущем творить безумства.

С тех пор я многие десятилетия прожил так, словно продолжал все время плыть на вылепленной женщине из снега в поисках гавани, где окончится мое путешествие, где снег подо мной, наконец, растает, и я обрету Нирвану.

Однако, дальше.

На Новый, пятьдесят третий год, мне подарили полосатый вязаный шарф, который я носил чуть ли не следующего дня, как меня сюда привезли. В начале зимы Анна Генриховна научила меня повязывать вокруг шеи так, чтобы оба конца свисали к брючному ремню. Ей нравилось смотреть, как он красиво развевается на мне во время катания. Теперь он официально становился моим, а до этого, надо полагать, считалось, что я беру его напрокат из вещей Анны Дашковой, урожденной Поморин.

Не судите старушку строго (а к пятьдесят третьему году Дашкова окончательно превратилась в старуху) в этом бюргерском охотничьем доме мы откровенно нищенствовали, когда дары леса и речки стали основными источниками нашего существования. Плюс небольшая «балетная» пенсия Дашковой, которая полностью уходила на бензин и самое необходимое, чем мы запасались в наших редких вылазках в город.

На праздник ждали Белозерова. Что-то Дашкова припрятала и для него в вязаной рукавичке, свисающей с камина. И когда Мирон принимался кружить вокруг Дашковой и что-то гнусаво бормотать, она отмахивалась от него с одними и теми же словами: «Ничего не нужно. Приедет Белозеров и все привезет». Не привез. И сам не приехал. И по тому, в какую ярость пришла Анна Генриховна, я понял, что каким-то образом новоиспеченный артиллерист вновь облапошил доверчивую вдову, недавно умершего в заключении врага народа.

Она поднялась к себе, не дожидаясь боя курантов из приемника, который мы по случаю праздника перетащили в гостиную. Она ушла спать, как в любой другой будний день, и в это раз обошлась без своего неброского ритуала хозяйки дома, поднимающуюся в свою спальню. А именно, не стала походя снимать с себя массивные серебряные серьги с малиновым камнем, название которого я до сих пор не знаю. Потому что их не было на ней в тот день и во все последующие дни тоже. Где же они были? Спросите у артиллериста. Кажется, этот гад испарился, прихватив последнюю дорогую вещь в доме.

Пока Анна Генриховна в вышине галереи двигалась мимо нас большой рассерженной птицей, Мирон внизу стоял к ней вполоборота и крутил рукоятку настройки с лицом пророка. А когда дверь за ней громко захлопнулась, не меняя физиономии, пошел на кухню и нажарил нам двоим полную сковороду картошки. А потом за минуту до начала нового года плеснул себе и мне какой-то мутной дряни из банки. Мы выпили под бой курантов. Потом в динамике заиграл гимн, и почти одновременно с ним кто-то протяжно завыл за забором и все выл, и выл, а я слушал и слушал, пока не заснул в своей комнате. Мне снилось, как глубоко из воды я наблюдаю, как замерзает вода надо мной и другими рыбами.

А весной умер Сталин. Возьмите любого, кто помнит, как пришло известие о смерти Вождя, и спросите о том дне, и вам, словно сговорившись, ответят одно и тоже: «Тогда все плакали». Так вот у нас в доме по этому поводу никто не плакал. Лично мне было по-детски наплевать. Мирон, тот явно вздохнул с облегчением, будто умер его основной кредитор. А что до Анны Генриховны, то в пятьдесят третьем году мне казалось, что Дашкова уже плохо отдавала себе отчет, по ком беспрестанно жалится музыка из радиоприемника.