Иса Капаев - Ногайские предания и легенды

Меня до крайности раздражали эти церемонии. Случалось, что завсегдатаи мастерской от нечего делать брали череп в руки и начинали вертеть, постукивать по нему пальцем.

– Не тронь! Оставь человека в покое! – так и хотелось выкрикнуть мне.

Конечно, я сдерживал себя, но раздражение не проходило, поскольку, как ни странно, у меня уже начинали складываться какие-то отношения с этим человеком, о том, кто он такой, я задумался сразу же, да и не будь этой душевной связи, я никогда бы не согласился с тем, что человеческая плоть – живая или мертвая – может быть бездушной. Конечно, я понимал, что эти кости подобны куску высохшего дерева или закаменевшей липы, но мне казалось, что вокруг них – как память о владельце – обитает какой-то живой дух. Бывало и так, что за целый вечер я бросал в его сторону один-единственный взгляд и, начисто забыв о существовании черепа, уходил домой. Но уже потом, дома, я долго не находил себе места – меня беспокоило отсутствие этого лика. А гораздо позже, анализируя то состояние и что-то поняв, я стал замечать, что в мою душу закрадывается обида, которую я сам нанёс этому лику прошлого своим невниманием.

Однако до подобного рода отношений было ещё далеко, они только зарождались, когда я впервые остался наедине с этим костяным предметом. В мастерской часто встречались друзья и то пили чаи, вспоминая какие-то замечательные деньки, то перемывали друг другу косточки, разжигая в себе былые обиды и воздавая себе самим и своим ближним за какие-то заслуги и прегрешения.

В тот раз, если мне не изменяет память, мы отмечали день рождения одного нашего товарища. Произносилось множество тостов, цитировались стихи, пелись песни, а под конец были танцы – и наши национальные, и современные. Никто из компании танцевать не умел, но подогретые – и весьма! – чувства требовали выхода, и каждый танцевал как мог. Так, по крайней мере, было со мной, и поскольку мои товарищи знали, что от этих моих танцев до состояния, когда я не в силах следить за своими действиями, один шаг, то, беспокоясь за меня, оставили ночевать в мастерской. Уложив меня на диване и забыв потушить свет, они разошлись по домам.

В ту ночь мне снился какой-то фантастический сон: я путешествовал по незнакомому мне краю. Никогда не виданные очертания гор, неживая безлюдная равнина, усеянная большими валунами. Я пробирался через валуны, искал затерянный в этой долине ногайский аул. Я не сомневался, что он расположен именно здесь – читал о нём в исторических справках, – и хотя в действительности жители этого аула ещё в позапрошлом столетии переселились в Турцию, мне давно хотелось побывать в этих местах. Во сне я и очутился там, где этот аул был или есть до сей поры, но поиски его были мучительны. Я ходил между валунами и каждую минуту ожидал увидеть и узнать его очертания. Во время этих поисков встретился мне незнакомый старик в чёрной бурке и белой войлочной папахе. Он спросил меня, зачем я пришёл сюда. Я ответил, что ищу аул, который должен быть где-то здесь. Тогда старик повёл меня к себе. Возле большого, величиной со скалу, валуна стояла его сакля с плоской крышей.

– Вот это и есть тот аул, который ты ищешь, – сказал мне старик, показывая на свой, единственный на всю округу, дом.

Потом мы со стариком вошли в саклю. Она показалась мне очень странной. И наружность старика, и его одежда говорили о том, что он – человек прошлого. Из прошлого была и его допотопная сакля, внутри которой, однако, я увидел телевизор, стоящий возле старинного тахтамета. Старик скинул с плеч бурку, остался в длиннополой черкеске с пустыми газырями и без кинжала, он снял также сапоги и, взобравшись на тахтамет, сел, по ногайскому обычаю, на корточки и то же велел сделать мне. Я охотно скинул туфли и взобрался на тахтамет. Приглядевшись к старику, я понял, что мы уже когда-то встречались – лицо его было мне знакомо, но где и когда – так и не вспомнил. Пока я гадал об этом, в саклю вошла девушка в длинном старинном платье тёмно-вишнёвого цвета с тостуйме 1 1 Тостуйме – застёжки (ногайск.). на груди и плоской крымской шапке. Меня поразило ее бледное удлинённое лицо, миндалевидные глаза и длинная белая шея. И её я где-то видел. Старик велел девушке принести нам поесть. Она стояла на месте и из-под бровей стыдливо посматривала на меня… Теряясь в догадках, я проснулся…

В первые секунды я не мог сообразить, где нахожусь. Знакомые стены с картинами и книжными полками вернули меня в сегодняшний день, но тут же, как в тумане, блеснуло явившееся мне во сне лицо девушки, и я испугался, закрыл глаза, а когда вновь открыл их – увидел стоящий на полке череп. Я одёрнул себя и твердо решил подавить эти мистические представления, но в глазах моих снова промелькнуло лицо девушки, и снова потребовалось усилие, чтобы отогнать от себя этот лик.

* * *

В подтверждение моих догадок, хозяин мастерской убеждённо сказал:.

– Это женский череп.

– А как это определить?

– Да очень просто. Это видно по его размерам и особенностям строения…

Теперь я твердо уверился: это была женщина. Целая вереница исторических лиц прошла перед моими глазами. Кем была эта женщина, какая кровь текла в её жилах – ничего этого я не знал. Специальной литературы под рукой не было, а биологический анализ не смогли бы, наверное, сделать не только в нашем городке, но и во всём северокавказском крае. Поэтому я доверялся только своему воображению, а у него, как известно, безграничные возможности. Мне даже подумалось, что судьба свела меня со знаменитой ногайской ханшей Сююмбийке.

Я легко перенёсся в её владения. Видел её статную фигуру, проникал во все таинства дворцовых интриг… Узнал я и её мужей, сперва первого – погибшего маломощного Жанали; второго – любимого и рано ушедшего из жизни хана Сафа-Гирея; потом третьего – ненавистного ей касимовского царя Шигалея, которого она хотела отравить, но была разоблачена и отправлена в подземелье вместе со своим ребёнком; видел я и всех представителей её знатного рода: отца и его братьев, правивших в Ногайской орде, её опальных братьев, изгнанных после смерти отца Юсупа, тех отцовых братьев, что насильственно были отправлены к Ивану Грозному, дабы не сеяли смуту, и давших, между прочим, знаменитое потомство российских дворян Юсуповых; видел я и портреты самой Сююмбийке, хранившиеся в покоях этих князей. И я ещё долго, наверное, разжигал бы своё воображение, если бы в мастерской не появился однажды Кобек Карамов…

Художник и Кобек были школьными приятелями.

– Какой интересный человек, – сказал мне друг, когда Кобек ушёл, – в школе он был застенчивым и тихим. Когда ребята, нашкодив, разбегались, он оставался на месте и преспокойно, принимал все упреки: наказывали его и за разбитые окна, и за сломанные чернильницы… Он никогда не защищал себя, и ребята этим пользовались – эта черта всегда поражала меня. В последних классах мы с ним сдружились, и я часто у него спрашивал: зачем это он отдувается за всех? И он мне преспокойное отвечал, что при случае и сам сделал бы то же самое: что-нибудь разбил или сломал; а главное, говорил он, его не пугает наказание. Мне даже показалось, что он считает себя героем – смелее и умнее всех…