Елена Оуэнс - Горький вкус соли

– Гли-ко: матёрущий! – и продолжил, обращаясь к Варе: – Не из нашенских?

– Не из нашенских, – кивнула Варя, не поднимая взгляда.

Знала она, что в её глазах сейчас можно было прочесть всё: и долгожданное счастье, смешанное со страхом, и смущение от того, что не смогла она скрыть своего волнения. Казалось, вся очередь слышит, как колотится её сердце.

«От дурёха. Бабы сейчас на весь посёлок разнесут. Да и он тоже! Зачем в обед пришёл, знал же, что весь леспромхоз сейчас здесь?» – думала она, заворачивая буханку ржаного хлеба в серую бумагу.

– Варька, здоро́во! – вывела её из задумчивости следующая в очереди бойкая бабёнка.

Лидка, закадычная Варина подруга, по-хозяйски оперлась на прилавок, расставив в стороны свои пухлые белые руки так, чтобы никто не смог подойти к продавщице.

– Поди-тко, здравствуй. Как обычно тебе?

– Поди-тко, пять пачек враз завёртывай. Дымит как паровоз, леший, не напасёсься.

– Ишшо чего-нибудь?

– Песку отмерь, три кило. Пойдём за черникой, дак варенье накручу на зиму.

Лида наклонилась, выкладывая на прилавок свою пышную грудь, и тихонько шепнула Варе:

– Я обожду тут, покамест очередь-то пройдёт.

– Хотела чего али как? – спросила Варя, звонко щёлкая костяшками счёт.

– Да так, парой слов перекинуться, – подмигнула подруга.

– Дак очередь только через полчаса спадёт, обед же у всех.

– Ну ничего, ничего, я обожду. Авось, не выгонят с почты-то. Начальничков-то нет, – захихикала Лида и отошла в угол магазина.

Через полчаса очередь, и правда, исчезла, будто её и не было. Варя повесила на входную дверь табличку «ОБЕД» и закрылась изнутри на железный засов.

– Дак каково житьё-то? Так в две смены и робишь?

– Работаю, Лидочка, работаю.

– Что, с деньгами туго? Твой-то бывший алиментов не платит?

– Алименты спрашиваешь? Какие тамотка алименты, копейки одни! Ты же знаешь, чего он со своей бабой выдумали-то: он ей тоже платит алименты. Это оне нарочно так придумали, чтобы моим детям меньше платить. Срамота! Как будто это только мои дети! И на четыре рта не хватает. Вот и боязно работу потерять. Если со сменщицей работать, вдруг недостача какая, дак уволят же или похуже ишшо – в тюрьму посадют. И всё – конец мне: деток-то по детдомам распихают, – Варя тяжело вздохнула и достала из-под прилавка скромный узелок с едой. – Мне ж другой работы с моими шестью классами в нашем леспромхозе не найти.

– Дак присылай кого-нибудь, хоть молоком поделимся.

– Дак неудобно ведь, у тебя своих – полный дом.

– Полный – не полный, чай, не голодаем. Ладно, сама как-нибудь старшего к вам отправлю или зайду, давненько я к вам не захаживала.

– Дак, конечно, заходи.

– Зайду, зайду… Слушай, ну дак я не про то осталась-то.

– Ну, дак говори, что за дело.

– Ну как что за дело? Не томи, говори ужо, что тамотка у вас?! – выпалила Лида.

– Дак нечего сказывать-то, – ответила Варя, расстилая газету на столе в углу магазина, где покупатели обычно раскладывали продукты.

– Потчуйся, – кивнула она Лиде на варёные молодые картофелины и ломоть чёрного хлеба с солью.

– Ешь сама, буду я ишшо тебя объедать.

Варя не стала спорить.

– Дак что, что у вас? Шашни завела? А что? Я бы тоже с таким… – вздохнула Лида, нетерпеливо ёрзая на табурете. – Молодой, красивый… Аж завидки берут.

– Да ничего, – Варя пожала плечами, пытаясь сделать вид, что тема разговора ей неинтересна. – Кажный божий день в магазин ходить, а вечерами до дому провожаить. Ужо неделю как взял в моду.

– А ты чего же?

– Дак а что я? Дак ничего, работаю всё, как видишь.

– Ага, хватит дуру-то из меня делать. Отчего ж покраснела тогда? Аль мекаешь, ослепла я?

Варя посыпала солью хлеб и картошку и тяжело вздохнула.

– Дак что я, что я… Не вечно же одной быть, сама понимаешь. У меня четверо же, и всё сама, всё одна. Сашка, старшой, тогда ишшо, после лазарету, сразу ко мне переехал и сказал, что с отцом жить не будет, хоть убей его. Тоже мне, командир нашёлся, дак не откажешься же, сын же, родненький. Я ужо шесть лет как без отпусков, без выходных впахиваю – много не нарадуешься. С работы прихожу, ноги отваливаются, а ишшо по хозяйству надо, дом мужских рук требует. Крыльцо вот совсем прохудилось, того и гляди рухнет. Хотя дети в последнее время, грех жаловаться, всё на себя взяли. Нинка готовит, Сашка дрова колет, воду таскает, Галька – больше за чистотой следит. И огурешник 20 20 Огурешник (волог.) – огород на них, и за черникой сами в лес сходят, и, главное, ничего им говорить не надо, всё – сами…

– Да ты голову-то мне не морочь, – перебила её подруга. – Знаю я все твои мытарства. Ты мне лучше про энтого, молодого, расскажи. Сколько годков-то ему?

– Двадцать девять, поди.

– Ой, батюшки! Это что ж получается? – спросила Лида, высчитывая в уме их разницу. – Это он тебя аж на девять лет младше, что ль?

– На восемь, ему осенью тридцать годков стукнет.

– Ох, Варька… Чую: пропадаешь. Такие, знаешь, как? Севодни на одну засмотрятся, потом новую кралю им подавай – помоложе да покрасивше.

– Ой, боюсь, Лидка, боюсь, – вдруг призналась Варя и провела по лицу ладонями, словно умываясь. – Он же ишшо и с отсидки.

– Батюшки свет! За что сидел-то?

– За убивство.

– Ох! Бежать от такого надо, Варька! Ты давай это, не мути с ним!

– Дак он говорит – не виноватый он. Назюзюкались с другом, стали по домам расходиться, да четверо на них набросились. Вот он силёнки-то не рассчитал да и шибанул кого-то здорово.

– Дак он и пьёт ишшо?

– Да нет, не пьёт больше. Былое, говорит. После того случая завязал.

– Не пьёт – это добро. Где таких в нашем леспромхозе сыщешь? – Лидка задумалась.

Ветер заиграл занавесками, в магазин влетела оса и, тщетно пытаясь выбраться наружу, тыкалась в тюль.

– Гли-ко, погода, что ль, меняется? – сказала Лида. – Ветерок подул.

Она взяла газету, подошла к окну, резко отодвинула занавеску и выгнала осу. Лида высунулась на улицу и подставила полное, рыхлое лицо солнцу, будто собираясь впитать в себя с запасом его редкие северные лучи. В воздухе сладко пахло сурепкой, густо разросшейся вокруг магазина. Пчёлы и шмели с усердием кружили над цветами, бабочки-белянки перелетали с одной травинки на другую.

– Эх, хорошо! – сказала Лида. – Люблю кузнечиков! Вишь, как стрекочут. В войну же их не слышно было. Варька, ты помнишь, в войну кузнечики стрекотали?

Не услышав ответа подруги, она перевела взгляд на избу, стоявшую на соседнем участке. Покосившаяся, убогая, с давно смывшейся краской, замшелой крышей, она утопала в зелени, разрушавшей на своём пути всё построенное человеческими руками. В доме жила старенькая учительница, Мария Фёдоровна. Её муж и четверо сыновей не вернулись с фронта. Некому теперь было следить за домом и землёй. Всё заросло, только узкие тропинки вели к смородиновым кустам, крохотному огородику да начавшей дичать яблоньке. В заборе то тут, то там зияли прорехи, наполовину заросшие высокой травой.