Борис Споров - Перекати-моё-поле

– А что же теперь?

– Раздумал. Морячок утонуть в море может, а чего бы ради тонуть в море?

– Как, чего ради? Матросы и за революцию погибали, за власть народную, и воевали…

– Уполномоченным по заготовкам, – шептал Симка и больно щипал меня за ногу.

– Отстань, гусек… Революция давно была, теперь уж и мировая война кончилась… После войны я и надумал стать уполномоченным по заготовкам.

– Почему же так?

– А что! Приду в деревню: Марья, шерсть сдавай, Валька – молоко неси, Федька – яйца сдавай! А самому и сдавать ничего не надо – очень даже гоже!

– Не сдирают кожу, – шепнул Симка так, что, наверное, и Наталья Николаевна услышала.

Все засмеялись, но невесел был этот смех. Засмеялась и Наталья Николаевна:

– Нет уж, Сережа, в таком случае оставайся лучше морячком… Еще кто смелый?

И вдруг – как будто прорвалось! – посыпались ответы со всех сторон.

– Кем быть? Мало ли кем! – ворчал Федя. – Без пачпорта никем и не быть… А хотенье что… Да и едино в колхозе – колхозница.

Умышленно ли сказал он так или случайно, но, помня, что Наталью Николаевну прозывают Колхозницей, после напряженного затишья все так и покатились от смеха!

Наталья Николаевна постучала по столу карандашом.

– Что же, ветеринаром – это замечательно…

В конце концов, появились и врачи, и агрономы, и лесники, и даже летчики. А когда наговорились сполна, Наталья Николаевна покачала головой и сказала:

– А кто же полеводом будет, кто животноводом, кто же в колхозе станет работать?

Вопрос, как говорится, не в бровь, а в глаз. Никто не высказал желания стать колхозником. И наступило томительное молчание, воистину нечего сказать.

– Вот и не подумали, кто же в колхозе станет работать.

– За палочки-то никто, чай, и не станет, – на удивление всем заговорил молчун Витя.

– За палочки никто не работает – работают за трудодни.

– А какая разница?

– Трудодни оплачиваются.

– Знамо дело: полмешка муки в год! Так и в других колхозах.

– Как это – и в других! Где лучше работают, где урожаи выше – там и оплата выше… Была война, поэтому и трудно. И в городе на ребенка триста граммов хлеба выдают по карточкам. – Наталья Николаевна, видать, перенервничала и уже не давала Вите и слова сказать. А он смотрел на нее – и на лице его отражалось полное безразличие ко всему. – Ты видел, как убирали картофель – сами же говорили: половина в поле остается…

– А и что собрали – все померзло в хранилище до единой картошины! – уместно напомнил Симка.

И Наталья Николаевна, наверное, поняла, что в таком споре и с детьми не справится. Она неестественно улыбнулась:

– Хорошо, я соглашусь – тяжело. Но ведь долг перед Родиной все равно остается. Работать в колхозе надо?

– Надо, – согласился Витя. – А вот если вам ни карточек, ни денег, ни покоса не давать, а налогами обложить – вы стали бы учить или за коровами ходить стали бы?

Симка захихикал:

– Маменька, постой, постой – разговорец-от пустой…

А когда уже шли домой, он на всю улицу припевал:

Никто не знал – что, как и почему? Даже Аннушка с Витей толком не знали. Только в один день председатель Иван оделся в солдатскую форму и на гимнастерку одну к одной повесил награды и орден Славы отдельно. Сам запряг Орлика и укатил в район. Возвратился утром следующего дня. Да не один – с инструктором из райкома. В тот же день он сдал колхозные дела опять же временно бригадирше. Бабы гуськом так и потянулись к Правлению, каждая выплакивала общую заботу:

– Иван, да ты что удумал – не дал и оклематься…

Иван Петров или молча отмахивался, или со вздохом гудел:

– Эва, бабы, не своя воля…

Ясно было – мужика отстранили. Большинство колхозниц полагали, что за потраву семенной пшеницы.

– И что, голова, мы, чай, и еще бы по кулю картошки прибавили для откупа, – рассуждали они.

Какая-то часть были убеждены, что – за отца Николая. Иван и не пенял батюшке, а коли брать приехали, Витюшку подослал оповестить, а сам попридержал этих…

А некоторые думали, что за агитпункт.

Мы сочли, что это все за Витю – поспорил с Натальей Николаевной: и вот! Но так думали, наверное, только трое.

Вскоре Витя сообщил нам:

– Тятенька «лошадку» и струмент готовит: то ли в подряд, то ли куда собирается.

Но и здесь достоверного ничего не было. Достоверно лишь одно: Иван Петров работать в колхозе не хочет.

Минула неделя. И в новый понедельник Иван Петров в солдатских сапогах и в бушлате под ремень с большим баулом в руке ходко ушел по дороге в район. Возвратился в субботу вечером без баула. А в понедельник до света вновь ушел.

Так и началась новая жизнь солдата Ивана Петрова.

Как-то незаметно, исподволь, с приходом весны друзья мои становились все более вялые и как будто тоскующие или грустные. Федя чаще ворчал и жаловался на головную боль, Симка отказывался от улицы после школы – и реже стали слышны его припевки, а Витя хмурился и молчал; и только мне как будто жилось припеваючи, хотя и скучновато.

Заметил я, что и взрослые, ближайшие соседи, как будто нахмурились. Когда же я спросил у мамы, почему такое? – она прерывисто вздохнула и ответила:

– Квелые люди, сил в организмах мало… Вот если бы у нас не было молочных продуктов и хлеба, мы к весне тоже поплыли бы. Или забыл, как во время войны: весна – и голова кружится, качает, весна – и тошнит.

Нет, этого я не забыл! Но ведь во время войны, нередко случалось, у нас кроме пайкового хлеба ничего другого не было. А у них овощей досыта! И какой-никакой хлеб… И вновь я спрашивал: ведь это так?

– А ты попробуй, какой они хлеб едят – трава да картошка. И жиров очень мало – слабость в человеке не сразу, она копится. Не сравнить с нашим военным голодом, они такого не знали и не знают. И сегодня на их харчах перезимуешь – и ничего не случится, а вот когда годами – человек слабеет, тоска душит и жить не хочется…

И все-таки еще долго я не мог понять полуголодного и полусиротского состояния деревни.

Мне оставляли на обед ко второму кусок отварной свиной шкуры, но я никак не мог себя заставить есть это блюдо. Ел щи, ел картошку с капустой, а вареную шкуру нес менять: Федя взамен давал мне Мамкиного хлеба, а Симка вилковой квашеной капусты. Капуста бывала и впрямь хороша! А Мамкин хлеб застревал в горле и очень уж горчил.

И все-таки я не понимал состояния деревни. И еще раз пришлось отвечать маме на мой вопрос:

– Вот так, сынок, и бывает непонятно – в голове не шевелится. Вроде бы немножко творога, немножко мясца, хлеб – и достаточно: и уже сытый голодного не разумеет… А еще устали люди, для них война так и продолжается – только ждать им теперь некого и надежды никакой…