Борис Споров - Перекати-моё-поле

– Ты, парень, почитал бы мне что-нито – здесь, на печи.

– Учебник, что ли? – спрашиваю.

– Да ну их, учебники! – И рукой отмахнулся. – Высмотри у Натальи сказки, я сказки люблю, а?

– Сейчас и сгоняю – только ведь у тебя темно.

– А мы фонарь запалим! – И Симка такие глаза вытаращил, как если бы сказал: теплину разложим!

Я выбрал толстущую книгу «Русские народные сказки». С картинками, хотя и потрепанная, но листы все… С того дня после школы, пообедав, я брал сказки и шел к Симке на печь – читать. Мы засвечивали фонарь, ставили его на плечико – и я читал. Симка так напряженно и тихо слушал, что иногда казалось – спит. Когда же, утомившись, я предложил почитать ему, он как-то даже испуганно покачал головой.

– Нет, парень, не стану. Не интересно, я слушать люблю – с закрытыми глазами…

Иногда мы зачитывались до вечера, и тогда возле печки сказки слушали все Галяновы кроме мамани и Васи. Вася подряжался в подпаски и ему было не до сказок.

А однажды, по-стариковски шаркая ногами, притащился Федя. Не проронив ни слова, он стряхнул с ног злосчастные сапоги, забрался к нам на печку, шумно вздохнул и затаился – оказалось, и он любил слушать.

Витя не приходил, Витя давно уже ежедневно выгуливал своих коняг.

Как только снег сошел и вокруг конюшни за дорогой лужайка обветрилась, Витя после школы убегал на конный, к одолевшим зимний голод конягам… За зиму пали всего лишь две лошади и одна корова, но скотина так отощала, что с трудом держалась на ногах и даже не рвалась на волю. Лишь иногда взревет буренка из последних сил или захрапит понурая лошадь. Витины коняги стояли твердо и только в суставах ноги, казалось, не гнулись. Когда впервые по весне Витя тянул коняг под небо, они моргали на свет и дрожащими губами норовили прихватить Витину шапку. Когда же их костлявые хребты и бока окатило весенним солнцем, коняги замерли, опустили головы и лишь изредка вздрагивали. Запрягать в работу таких лошадей нельзя – прежде напоить воздухом и подкормить. А кормить-то и нечем. Коняги еле дотягивались до земли и прищипывали губами летошнюю жухлую отаву. В то же время председатель Семен II выбил где-то кормового овса – положили по килограмму на день. Мала торбочка, а и то поддержка. На припеках вскоре и травка полезла – и уже через неделю запоматывали коняги головами. А еще через неделю встречали Витю тоскливым ржаньем. Теперь же, когда и трава по обочинам дорог щетинилась, коняги тянули за дорогу – там гулял ветер.

Понятно, они не сговаривались, но какая-то общая боль или уныние вели их к общему порогу. Еще и не завечереет, еще дневные заботы не завершатся, а бабы все текут и текут. И сумерничали – вели разговоры, понятные не только им, но и нам, угревшимся на печи. Бывали бабы как будто чем-то возбуждены, чем-то роковым и безнадежным. И голоса-то у всех у них разные – одна будто вскрикивала, другая каждое слово сопровождала вздохом, третья будто шелестела губами, а одна из баб точно гвозди вколачивала каждым своим словом. Иногда разговор напоминал бестолковый базар, начинали в несколько голосов одновременно, – и в то же время это был единый голос, услышать и воспринять который можно было не ушами, а сердцем.

– Да черт ли это за жизнь! Мужиков поубивали, а нам на морды уздечки накинули – задарма и пашем…

– А коли взлягнешь, так и под суд – затрепыхаешься, как белорыбица на суху.

– А не байте… впору хочь и руки на себя наложить.

– А детей, что ли, по миру пускать. Так-то на картошке да переможимся, авось подымем.

– Коли им задницы жгало, так и колхозы калякали распустить, а война кончилась – и посапывают в две дырки, трудоднями кормят.

– А ты полно-ка: распусти колхоз, дай тебе земли – кто хозяйствовать станет? Не былые времена, это тогда в каждом дворе по два-три мужика. Теперича нету – Армагедон!

– И что делать, что делать…

– Дак в омут рыбкой – что делать?!

– Ныне вон два Семена – и однова пугают.

– Ну, бабы, и страшен…

– Пожалеть можно… все они с ушибом – толмачи партийные.

– Поставь кипяточку, чтой-то внутрях все отвердело… А ты, Катя, что молчишь? Или и сказать нечего?

– Что говорить? В ступе воду толочь. Сломились люди – уже и руки на себя накладывать готовы. А что за такое-то дело и не отпевают – не помнят.

– А у нас и всяко без отпевания…

– Не греши – с опозданием, но всех отпевали. А ино и не получалось.

– Такую-то жизнь и отпевать неча – и не нужна такая жизнь.

– Какая?

– Да такая наша жизнь и не нужна: тянем, тянем – ни света, ни радости… Сами подневольные и детей растим такими. Без слез и погребут.

– Голод, чаю, мы уже осилили. А вот душа задубела – веры никакой. Иссохла душа. Может статься, отсюда и беды все. Опустошились – вот и не ради чего, вот и руки наложить тянет.

– Так… Это и след понять. Не поймем – со свету и вовсе сгинем.

– Кромешники – вот и отступились от Господа. А теперь – для чего и зачем! Ради земли живем – землю и получим, окромя смерти ничего и знать не хотим… Господи, избави нас от труса. Батюшку явились брать, а мы как курчата от кобчика [42] Кобчик – ястреб. под мосты упрятались. А нет бы вышли – не смей! И никаких. Так и отстоять! Терять-то нам что? Нечего. А ведь он ходил и всякий раз ждал этого. И взяли. А мы рабишки, потому нам и жить не для чего. Нет, бабы, лишились заступников – самим надо заступаться. И стоять до последней. Под лежачий камень и вода не течет…

– Так-то так… Да только всё дети.

– Что дети! Наглядятся на нас – будут за спины хорониться.

– Пусто. Мне хоть кол на голове теши, а я все одно баба – так и останусь бабой.

– Все так, а только без Бога – и жить не стоит. Урока нет, коли смерть заповедана…

– А оно и впрямь тяжело, однако. Огороды на носу, сызнова почнут шугать! Ни по какому наряду не пойду, пока со своим не управлюсь – пошли они вон со своими трудоднями!

– Эх, по лафетничку бы да поплакать…

– Вот-вот, на Великом-то посту.

– Да у нас круглый год – Великий пост… А мой тятенька покойный говорил: пост голодного и молитва пьяного до Бога не доходят.

– Только легче не будет – так и сгинем.

– Церкви нет, батюшку увезли, скоро и сами запоем: Бога нет… подъяремные. Как чушки – неба не видим… Господи, побегу – кормить роту…

И потекли по одной, по две, и когда уже совсем завечерело, остались Мамка и Настя, вдвоем. Сидели они возле стола и молчали.

И мы на печи молчали – думали недетские думы.

За луком мы ходили вдвоем с Федей – все на тот же высокий берег, где резали вербу. Только теперь не по воде переходили лощинку. Лука было много, но он еще не поднялся до сбора. Заостренными палками мы выковыривали лук с головками, и когда наковыряли достаточно, спустились к Суре, намыли лука и наелись с хлебом. Хлеб Мамкин и наш, ржаной, мы разделили поровну. И я удивлялся, что и Мамкин хлеб с диким луком казался мне вкусным. Беленькие головки лука даже сладковатые, но язык палило, мы то и дело зачерпывали в пригоршни воды и полоскали во рту.