Владимир Ведерников - Биенье сердца моего

Будоражила деревню вечерами моя гармонь. Тосковал я по жарким губам цыганки. Бледными и неинтересными казались деревенские девчонки. Знал я, что слышит она мою гармонь, рвётся сердцем ко мне, но не может уйти из табора.

Плескался по сонной деревне девичий смех, сквозь щели в крыше сеновала пробивался лунный свет. Тоскливо поблёскивала небрежно брошенная на сено гармонь. Лежал я в тревожном забытье на мягком тулупе и торопил ночь. Скорее бы утро! А утром – встреча с ней. С любимой…

Остро пах шерстью тулуп. Увядшей земляникой пахло сено. Засыпал я неспокойным сном и всю ночь бредил её именем…

– Пойдём к нам! – сказала она.

Я не сразу понял, что приглашает она меня в табор. Идти туда мне было страшновато, но любопытство пересилило, и я согласился.

Регина рвала по дороге пыльный донник, гонялась за бабочками, сдувала на меня пышные шары одуванчиков. А то пряталась от меня в ржаном поле и выбегала потом вся в жёлтой пыльце, припадала ко мне, закрывала озорные глаза и ждала поцелуя.

Из лощины, спадающей в лог, тянулся дымок. Среди притоптанных трав беспорядочно грудились телеги, задрав к небу связанные оглобли. Две собаки с лаем выкатились нам навстречу, но после окрика Регины смолкли и виновато завиляли хвостами.

Безлюдно в таборе. Разбрелись цыгане по окрестным деревням добывать пропитание. Потрескивал дымно костёр. Висели над ним закопчённые котелки. Сидели около костра трое пожилых цыган. Они не ответили на моё приветствие, не повернули даже голов.

Около драного серого шатра сидела цыганка с яркими стеклянными бусами на шее и слушала патефон.

– Моя мама. Нога болит у неё, – сказала Регина, и цыганка блеснула в улыбке жёлтыми 32 32 Цыгане вставляют золотые или позолоченные зубы. зубами, но ничего не сказала, накручивая заводную ручку патефона. Я узнал её: это была та самая цыганка, что нагадала мне: «Не будет тебе счастья в жизни, сынок…»

Регина объяснила что-то матери и стала перебирать пластинки.

– Хочешь Шульженко? – спросила она. Я кивнул головой.

Хрипела под тупой иглой заезженная пластинка, задумчиво перебирала бусы мать Регины, а с телеги неподалёку бросал на меня свирепые взгляды здоровенный румяный цыган. Он держал на коленях хомут и тыкал в него длинным шилом.

– Кто это?

– Васька, – небрежно ответила Регина, поставила новую пластинку, придвинулась ко мне и сказала:

– Осенью мне будет семнадцать. Меня отдадут за него замуж…

Я вздрогнул, а Регина продолжала:

– Отец меня отдаёт за него. Васька отцу уже двух коней дал… У Васьки была жена. Простудилась, умерла…

Я почувствовал смертельную ненависть к этому мордастому Ваське. Я не согласен был отдавать ему Регину. Я готов был биться с ним смертельным боем.

Земля пьяно плыла у меня перед глазами, я хватался за траву, вырывая её, а Регина добивала меня:

– Он даже бьёт меня иногда… Требует, чтобы уже теперь я приносила ему еду…

Васька, видимо, понял, что говорят о нём, сполз с телеги, бросил хомут и, подойдя ко мне, хрипло выдохнул:

– Чава нада?

Я встал и с ненавистью смотрел в его тупое лицо. Мне хотелось его ударить, но я видел, что мне с ним не справиться: Васька был больше меня вдвое. От бессильной злобы на глазах моих навернулись слёзы. Я кивнул Регине и пошёл прочь.

Горькая обида душила меня. Я злился на себя, на то, что молод, что не могу вот взять да и сделать Регину своей женой. Я чуть не плакал от досады, что мне всего семнадцать, что нет под ногами твёрдой почвы, что ещё год учиться в школе, что заикнись я отцу о женитьбе, – он, пожалуй, снимет с крюка ремень…

Регина догнала меня у самой деревни и, виновато заглядывая в лицо, сказала:

– Не сердись! Он очень грубый…

Я невесело улыбнулся ей, и Регина побежала обратно, крикнув на прощанье:

– Я завтра приду!

Я прошёл к дому напрямик, чужими огородами. Тяжело шевелилось во мне обидное предчувствие, что скоро всё это кончится. Уедет табор и – прощай любовь! Оборвётся всё. Пусто и одиноко будет мне в этом мире. Пусто и одиноко…

Весь вечер и всю ночь мучило меня это чувство безнадёжности моей любви, и едва дождавшись встречи с Региной у лога, у старой развилистой берёзы, я шагнул ей навстречу, крепко обнял и стал целовать. Регина, притихшая и счастливая, покорно подставляла мне тёплые губы.

Вдруг меня что-то рвануло за воротник рубашки. Я отлетел от берёзы, выпустив из рук Регину, и упал на спину. Передо мной мелькнуло злое лицо цыгана Васьки. Как разъярённый зверёк, я быстро вскочил и без раздумий бросился на Ваську. Я, кажется, стукнул его два или три раза. Но что могли сделать мои кулаки с этой глыбой! Страшный удар в лицо ослепил меня, и я опрокинулся на траву. Но снова вскочил, вытер рукавом кровоточащий нос и бросился на Ваську. Я уже ничего не помнил. От злости я готов был зубами перегрызть ему глотку. Но между нами встала Регина, сказала что-то резкое Ваське, взяла его за руку и повела за собой…

Я стоял, размазывая по лицу кровь и слёзы, и планы страшной мести один зловещее другого роились в моей голове…

Не видел я Регину три дня. Кружил затравленно по логу, вечерами подкрадывался к табору совсем близко, но никакого намёка на существование Регины не замечал. Как будто её и не было. Три дня эти были безрадостными и тягучими, как дурной сон. Я понимал всю нелепость и бессмысленность моей любви, но противиться ей не мог. Мне нужна была Регина. Я хотел её видеть. Больше мне ничего было не надо.

Крепко мучила и злость на Ваську. Я придумывал разные планы мести, но всё выходило так, что для их осуществления мне надо было стать сильнее его. В бессильной ярости я грозился в сторону ночного табора, что возьму у пасечника Петра Иваныча ружьё и подстерегу Ваську…

Среди ночи я проснулся от того, что кто-то меня окликнул. Ещё не очнувшись ото сна, я ждал повторения оклика. Ждал, не веря в него, надеясь на несбыточное и призывая его. Оклик повторился. С радостно забившимся сердцем я приподнялся на хрустящем сене. В проёме лаза на сеновал как привидение стояла Регина, кутаясь в большую шаль. Я протянул к ней руки. Регина бросилась ко мне, прижалась крепко всем телом и стала беспорядочно целовать меня: в глаза, в нос, в щёки. Порыв её был настолько стремителен и горяч, что я лежал, глупо улыбаясь, ошеломлённый её приходом, не отвечая на ласки.

«Завтра мы уезжаем…» – вдруг прорвались к моему сознанию её слова, и я почувствовал, что куда-то проваливаюсь, лечу в чёрную бездну, кружится от падения голова и от страха вот-вот лопнет сердце. Я отчаянно схватился за Регину, прижал её к себе. Падать так вместе! Я говорил ей что-то бессвязное, гладил нервно жёсткие волосы и всё мне казалось, что ей холодно и я настойчиво натягивал на неё тяжёлый тулуп…