Виктор Улин - Пчела-плотник

Александру Ануфриеву –

драматургу от бога,

моему лучшему другу

Литинститутских времен.

«Человек, рожденный женою,

краткодневен и пресыщен печалями.»

(Иов. 14:1)

Красная икра пахла омерзительно.

Конечно, вряд ли стоило ожидать чего-то сверхъестественного от жестяной банки, купленной в отвратительнейшем супермаркете « Перекресток ».

Впрочем, другие: « Полушка », « Пятерочка », « Лукошко » – были еще хуже, но там икры не водилось. Разумеется, ради особого случая можно было проехать в нормальный магазин типа « О’Кея », где нашлись бы не только хорошая икра в стеклянной банке, но и настоящий коньяк армянского разлива, даже с пробковой пробкой под пластмассовой крышкой. Но он не видел смысла в том, чтобы тратить на поездку силы – именно силы, деньги уже не имели значения.

Ведь для последней трапезы годилась любая икра – даже в жестяной банке без петельки для открывания – и коньяк с идиотским названием « Родной ». Тем более, марка того армянского, из прошлой жизни, самого вкусного из всех, сейчас вряд ли бы вспомнилась.

Тот коньяк именовался « Арпа », « Арби » или как-то еще, но и это значения не имело.

Но икра из « Перекрестка » превзошла худшие ожидания. Едва раскрылась щель, взрезанная тупым консервным ножом, как оттуда хлынула такая вонь полугнилой заливки, что от нее можно было умереть, не прибегая к иным средствам.

И удивительным до непонятности казалось то, что до середины 70-х оставалась доступной икра волжская, черная – и зеленоватая зернистая, и асфальтовая паюсная – а вот дальневосточная красная считалась деликатесом. В детстве Юра пробовал ее всего 2 раза. С блинами, напеченными бабушкой.

Правда, та красная была вдвое, если не втрое крупнее нынешней и пахла изумительней, нежели рейкьявикская селедка в винном соусе.

Но о том не стоило вспоминать, былые времена всегда радовали неожиданностями. Например, в 1985 году город был завален варено-морожеными конечностями камчатского краба, которые Юрий ел с вареной картошкой – каждый раз накладывал себе на тарелку нынешнюю стоимость половины легкового автомобиля.

Такое повториться не могло; прошлое умерло вместе с прошлым веком.

Юрий Иванович встал с качающегося пластикового стула, оперся на стол, схватил банку и швырнул ее под гору.

Туда, где весной каждый год бушевала сакура – не просто дикая вишня, а именно сакура с розовой пеной цветов – летом посверкивали мелкие ягоды – рубиновые на вид и лимонные на вкус – а сейчас, ближе к осени, остались лишь волны темной мелколиственной зелени.

Еще несколько… – точнее, 5 лет назад – Андрианов ни за что, ни в каком состоянии души и тела не бросил бы на тот заросший склон полувскрытую консервную банку. Да что там « пять », еще позапрошлой весной он ходил там с пластиковым мешком, тщательно выбирая мусор, нанесенный за зиму.

Ведь тогда он еще помнил, для каких целей любил туда спускаться.

Дача Андриановская только именовалась дачей, а на самом деле была маленьким – на 3 « сотки » – участком в огромном садовом товариществе. Сам он приезжал сюда лишь отдыхать, как белый человек, а соседи, обычные навозные жуки, целыми днями ковырялись на своих грядках слева и справа, бродили туда-сюда по общей дорожке сверху. И постоянно смотрели, что делается на живописно запущенном островке, откуда неслись то песни под гитару, то классические хоралы, то женский смех, то звон хрустальных рюмок.

И снова дрожащий женский смех.

Заборов ставить не разрешалось и потому все касавшееся большинства женщин могло ограничиваться лишь смехом, если бы не удачное расположение этого места. Сектор участков был крайним, лежал существенно ниже общего проезда, спускался еще ниже слоистыми террасами и выходил на крутой склон, примыкающий к зоне отчуждения железной дороги.

Этот склон был ничейным, то есть неофициально находился в пользовании тех, под чьими участками лежал, но за площадь эту никто никогда не платил.

Все соседи еще 1 000 лет назад, при рождении кооператива, очистили свои ломтики от деревьев, выдрали кусты и распахали под картошку, среди которой каждое лето сверкали задницами, выбирая колорадских жуков из пыльной ботвы.

Казалось, смрадный запах их немытых тел в такие дни слоился пластами над всей Землей.

Андриановские же предки, страсти к огородничеству лишенные, не выкорчевывали дубков, не вырезали ольхи, не сводили траву, а дали всему расти, как росло до прихода цивилизации. В результате под убогим участком возник кусочек настоящего леса, посреди которого осталось открытое место, заполненной низкорослой сакурой. Ее Юрий Иванович регулярно поливал.

Кривые участки товарищества, раскинутого тут по причине непригодности земли для иных целей, облепляли сущую меловую гору. Вода лежала черт знает на каких глубинах; скважину даже в нынешние времена всемогущей техники не сумел пробурить самый деятельный из соседей – отставной полицейский полковник. Снабжение водой шло централизованно – через общую магистрали из огромной цистерны, наполнявшейся насосом из реки, которая текла за железной дорогой. Стоило пустить воду сверху вниз, как давление в сети падало и грязным садоводам не хватало напора для огурцов или помидор – которые все они, по-крестьянски замыкая цикл, удобряли собственными экскрементами.

К Андрианову приходили ругаться – он всех посылал: кого мысленно, кого вслух. И продолжал холить и лелеять свою сакуру.

Когда он приезжал сюда не с компанией, а с кем-нибудь вдвоем, то после определенного градуса спускался под гору. Там, под прикрытием деревьев с трех сторон и садового домика сверху, можно было играть с гостьей, развесить на ветках ее белье, ходить босиком по душистым зарослям чабреца.

И кормить друг друга из губ в губы ароматными, горячими ягодами дикой земляники, что росла на солнечных травяных пригорках.

А потом, набегавшись голышом, снова одеть партнершу. Застегнуть ее бюстгальтер на оба крючка, чтобы через 5 минут все снова снять и раскидать, только не по кустам, по стульям. Но сначала вскарабкаться наверх: не спеша, никуда не торопясь, подталкивая чьи-нибудь прохладные ягодицы, высовывающиеся из-под коротких шорт…

Все так и было, бывало еще и не так.

Юрий Иванович поморщился.

Он приехал сюда посидеть в одиночестве, тихо выпить и подумать о жизни. Но мысли текли как-то неизящно, спотыкливо. А самое главное – не в том направлении. Вместо дум монументальных, мощных, печальных и звучных, соответствующих запланированной патетике момента, вспомнились чьи-то ягодицы.