Владимир Гарасев - Вас смоет Невидимый Дождь

Какая-то пустота.

Какой-то бред…

С утра – сплошной, непрекращающийся бред…

И голова болит! Разболелась за одну секунду!

Что делать!?

Она не может уехать сегодня. Она должна обобщить кучу информации, потому что все, что говорили на совещании, может потребоваться представить в виде обзора предположений.

Правда, сейчас это информация для служебного пользования. И никакие контакты с внешним миром по поводу происходящего пока не ожидаются. Скорее всего – вовсе не потому, что кто-то всерьез полагает, что к Земле приближается корабль пришельцев. А потому, что никто не хочет чтобы его имя, или возглавляемое им учреждение, связывали с дешевой сенсацией. Информация такого рода – как липкая грязь. Испачкаешься – и конец репутации серьезного специалиста.

Но режимы секретности зависят не от нее.

И она должна быть готова в любой момент предложить людям взвешенную, разумную информацию. И будет хорошо, если к завтрашнему утру она составит хотя бы общее представление об том, что сейчас слушала и писала.

Минут двадцать она не выпускала из рук телефон.

Сперва няня. Постоянной никогда не было – слишком дорого. Но она знала троих надежных, проверенных дам, которых можно было пригласить на день или несколько дней. Как назло, все трое оказались заняты. Одна – чьим-то ребенком, две другие – своими делами. Когда это обнаружилась, она снова позвонила одной из занятых своими делами и предложила столько денег, сколько та хочет – лишь бы няня отложила свои дела на потом. Сошлись на двойной оплате.

Позвонила в детский сад, предупредить, что Аню заберет не она, а такая-то тетя. Тетя эта забирала Аню не в первый раз – в детском саду ее знали.

Позвонила Ане – сказать, с кем она проведет сегодняшний день. Аня носила телефон с четырех лет, когда научилась цифрам. Оставлять такого ребенка без постоянной связи с мамой она боялась. Против сидения с няней Аня не возражала – она знала, что мама не может уехать с работы. Это в принципе невозможно.

Потом заказала няне такси, чтобы та сперва приехала в институт за ключами, а потом – в детский сад и домой.

Наконец, можно было вернуться к делам.

В шесть утра проснулся будильник.

Первым, что она почувствовала наяву, был страх.

Страх?

Пожалуй, не совсем, думала она. Скорее, какая-то непонятная тоска. Словно она знала, что произошло что-то очень плохое, но позабыла – что именно.

С минуту она лежала, не двигаясь, во власти этой похожей на страх тоски. И старалась вспомнить. Внезапно, словно единой картинкой, вспомнился весь вчерашний день. Утренний страх на кухне. Появление Ани. Невидимый Дождь, от которого нельзя убежать. Какой-то космический объект, каких не бывает…

Потом усмехнулась.

Для ученых, которые спорили о природе объекта на совещании, очень важно то, что размеры объекта не совпадают с его массой. Но ей – и почти всем остальным людям на Земле – куда важнее другое.

То, что объект пролетит мимо Земли.

Близко, но мимо.

Разгадают его секрет, или нет – для этих людей не имеет значения.

А его странность можно объяснить естественными причинами. Этих причин на совещании назвали штук десять. Все – маловероятные, как она поняла. Но какая разница, если эта странная штука пролетит мимо?

Отчего же тогда ощущение, что случилось что-то очень плохое?

Может, от этого будильника в предзимней утренней темноте?

Она помнит: да, так случалось и в детстве.

Они с мамой жили вдвоем. Няни никогда не было. Был детский сад. Чтобы успеть туда до маминой работы, приходилось вставать очень рано. В такое раннее время ей было почти невозможно проснуться, особенно зимой, когда поздно светало. Если после будильника ее не трогали, она сразу засыпала опять. Долго возиться, расталкивая ее, у мамы не было времени. И сразу после будильника мама включала торшер, который направленно светил дочке в лицо. Тогда она уже не могла заснуть. И когда она открывала глаза, ощущение было вот какое: в черной пустоте – ярчайшая белая вспышка.

И ощущение чего-то очень плохого.

Не потому, что плохое действительно произошло.

Просто потому, что очень хочется спать, а вспышка означает, что спать не получится. Когда спать хочется так сильно, невозможность этого может показаться ребенку чем-то очень плохим. Наверное, ощущение очень плохого подкреплялось и зрелищем черного утра. Особенно, когда они с мамой выходили на улицу. Снег, ветер, холод, тускловатые замерзающие фонари и черно-бурое пространстве вокруг фонарей.

Сейчас она не помнит точно, что чувствовала тогда. Память, как обычно, постаралась если не стереть, то замазать плохое серым, через которое мало что видно. Но ощущение, похожее одновременно на страх и тоску, она помнит. Когда такое происходит каждый рабочий день, несколько зим подряд, заботливая память не сумеет полностью это забыть.

Нет – в ее детстве ничего особенно плохого не происходило. В их с мамой жизни вообще долго не происходило практически ничего. Очень плохое не происходило – а просто плохое просто было. Было постоянным фоном ее раннего детства. Привычным, как хроническая болезнь. О ней забываешь, когда болезнь все-таки проходит. Но многолетний ее отпечаток на душе остается. И когда вы попадаете в условия, похожие на те, что вызывали болезнь – подавленное памятью воспоминание возвращается.

Наверное, у нее сложился условный рефлекс на сочетание «утро-будильник-зима». И если в обычные дни этот рефлекс проявляется слабо, то сегодня, после вчерашних страхов и беспокойств, он сработал сильнее.

Спасибо, детство. Спасибо, мама…

Нет, у нее была вполне хорошая мама. Которая выполняла все обычные материнские обязанности. И не слишком часто злилась. И не отказывала ей в сладком.

Но о рефлексах мама не думала; почти наверняка она просто не знала, что это такое. И вообще, кажется, не думала ни о чем. И их с мамой жизнь катилась как-то сама; мама просто повторяла эту жизнь день за днем. Когда-то давно она устроилась на свою тогдашнюю работу, на которой проработала лет тридцать, до самой пенсии. Тогда они еще жили с мамиными родителями. Потом мама вышла замуж, и они переехали, и какое-то время – очень недолгое, она почти не помнит его – жили с отчимом, в другом месте. Потом отчим исчез. А они остались в этом месте. До маминой работы от этого места было дальше, чем он дома дедушки и бабушки. В этой работе не было ничего особенного. Ни денег, ни перспектив. По крайней мере, они всегда жили скромно, и мама работала в одной и той же исполнительской должности. Но отчего-то мама не меняла ни жилье, ни работу. Наверное от того, от чего вообще ничего никогда не меняла сама. Мама добросовестно делала то, что требовали обстоятельства. Другой реакции на жизнь она за мамой не замечала.