Люба Дорога - Мама, хватит!

– Вот же б…! – выругалась мама. – Прости, Господи, нельзя так о своих детях говорить! Вот же пройда! А еще удивляется, что это мы с ней близки не были! Какое к черту близки, если тут одни бабки на уме! – горячилась она. – А ты, – переключилась она на меня, – так все ей и отдашь, гордая ты наша и самостоятельная?! Смотри, дощедришься, так и проживешь всю жизнь с голой жопой, ничего у тебя не будет! – В ее крике начали появляться слезы. – Почему ты о себе ни в какую не хочешь думать, а?! Как я тебя умудрилась такой вырастить?! Чье это добро, чей это дебильный характер, папаши твоего, пьяницы?! Родственников его трухлявых?!

Я не выдержала и вышла из кухни.

– Ты куда? – удивилась Таня.

– Плохо стало… – ответила я, закрывая за собой двери в спальню.

Вот и слезы, здрасьте, приехали. Меня затрясло от рыданий, сердце и горло стали как-то нехорошо сжиматься, голова отозвалась резкой болью. Я заскулила, повалилась на кровать, скрючилась, пытаясь исчезнуть, не быть. Я так глубоко упала в эту неожиданную и оттого спасительную истерику, что даже не сразу почувствовала, что меня кто-то гладит.

– Вась, ну Вась… Ну не реви… – услышала я Танин голос. – Ну прости, пожалуйста… Я не думала, что ты так на это отреагируешь… Да не надо мне ничего, никакого отказа… Хочешь, я на тебя его напишу? Тебе вон квартиру в Москве купить надо, на первый взнос как раз деньги нужны… Ну, не плачь, Вась…

Мама была тут же, стояла у окна, но ничего не говорила. «Да уж, семья, – подумала я, продолжая судорожно всхлипывать, – великая сила. Какое одобрение, какая взаимовыручка, какая поддержка? Хочется бросить все и сбежать на необитаемый остров. Только где он? И поможет ли этот побег? Сбежала же вроде в свою Москву – и что толку? Может, вернуться? Что там тетя Галя, мама говорили? Не справлюсь?»

Постепенно истерика сходила на нет, рыдания становились менее судорожными, слезы уже не лились водопадом, капали по одной. Таня встала, задернула плотные шторы.

– Поспи, – посоветовала она. – А я на работу съезжу. Вернусь, когда вернусь. Заодно пожрать чего-нибудь куплю.

***

Я проснулась второй раз за день, но теперь какой-то уставшей и даже постаревшей. Еле-еле разодрала опухшие веки, вспомнила бившую меня пару часов назад истерику и сжалась от стыда. Какой позор! А главное – вечно я так: креплюсь до последнего, терплю изо всех сил, потом лавина чувств в клочки разносит мое самообладание – причем непременно у кого-нибудь на глазах – и сразу после этого я начинаю гнобить себя за проявленную слабость. Хотя, спрашивается, какой в этом смысл? Разве оттого, что я назову себя последними словами, что-то изменится, исправится? Как бы не так. Только ненависть к себе станет в сто раз сильнее… И нет бы поддержать себя, успокоить, мысленно показать средний палец всем, кого могла оскорбить моя истерика… Фигушки. Все, что я могу – заесть мнимый позор сладким… Я тяжело вздохнула. Дрянной характер. Совершенно дрянной… Впрочем, дома, кажется, есть какие-то вкусняхи. «Надо проверить», – подумала я и поплелась на кухню за дозой.

Таня еще не возвращалась, а вот мама была тут как тут. И, что удивительно, сияла, словно новенький БМВ после автомойки.

– Я Кентервильское привидение! – радостно заявила она. «Ну хоть кто-то счастлив», – подумала я про себя. Потом вспомнила, что мама вообще-то умерла, и мне снова стало стыдно. Слава Богу, ей было не до моих терзаний. – Я ходила Галку пугать на даче, гремела там ведрами у нее в сарае! – мама откровенно веселилась. – Слышала бы ты, как она орала! Даже метелкой тыкала там по углам, нечистью меня обзывала! – потом она внезапно стала серьезной. – Ой, слушай, так я, получается, какие-то вещи трогать могу, перемещать, что ли, и меня другие могут услышать, не только ты?.. – она попыталась взять стакан, но не смогла, прозрачная рука прошла сквозь него. – А почему тогда сейчас не получается? Ой, Ричард, Линда! – мама увидела котов. Линда тоже смотрела прямо на нее. – Идите, идите скорее ко мне!

Линда посмотрела несколько секунд, потом муркнула и подошла. Я обратила внимание, что если со стаканом у мамы не вышло, то кошку она точно смогла потрогать. Линда мурчала и терлась о мамины руки, а мама гладила ее, что-то приговаривая.

– Может, это как-то связано с силой чувства, которое испытываешь, или что-то в этом роде? – выразила я мысль вслух.

– Что связано? – не поняла мама. – Или ты не мне? Ах ты мой кукушонок, – снова обратилась она к Линде. – Мама по тебе скучает. А ты скучаешь по мамочке?

– Я имею в виду, что ты только тогда можешь передвигать предметы, трогать что-то или кого-то, как котов, например, когда испытываешь сильное чувство. К котам – любовь, к Галке – ненависть и злобу…

Мама подняла на меня взгляд.

– Смотрю, ты осуждаешь меня за ненависть к Галке? – уточнила она, продолжая гладить кошку.

– Скажем так, я не приветствую такое сильное проявление отрицательных чувств. Да, тетя Галя вызывает мало приятных эмоций, но зачем ее так ненавидеть?

– А может, у меня на то свои причины есть, о которых я не хотела бы говорить? – ядовито сказала мама. – И вообще, твоя эта убогая толерантность просто ужасна. Бесит! – вскрикнула она. – При жизни надо всех уважать и обо всех хорошо обзываться – тьфу, отзываться! Подохнешь – то же самое: будь добр выбирать выражения! А я вот не хочу выбирать! И никогда не хотела! Зато хочу, наконец, хотя бы сейчас, когда меня уже как бы и нет, называть вещи своими именами. Галку – стервой косорылой, тебя – чересчур, отвратительно осторожной! Я хочу сказать, что меня бесит, что ты не признаешь мое право говорить то, что хочется, и оскорбляет твое молчаливое осуждение! Ты и сама испытываешь подобные же чувства к некоторым людям! Получается, тебе можно, а другим нельзя?!

– Да, – подтвердила я, – испытываю. И ненавижу себя за это! – внезапно заорала я. – Я ненавижу себя за то, что из всех чувств, которые я оказываюсь способна испытывать с такой силой, я испытываю только ненависть! И каждый раз, когда меня душит гнев, когда мне хочется раздавать пинки, бить тех, кто слабее и вообще не виноват, потому что не понимает, что делает – каждый раз, когда я впадаю в эту ярость, я вижу твое перекошенное от злобы лицо! И мне становится страшно оттого, что можно так ненавидеть, оттого что я могу так ненавидеть, оттого что в этом плане я абсолютная твоя дочь, плоть от плоти, кровь от крови! Я не хочу такой быть! Это ужасно! – закончила я уже в слезах, закрыв глаза руками.

Мама ничего не отвечала, не издавала буквально ни звука. Но я чувствовала, что она здесь, что она не пропала, как тогда, на кладбище. Истерика моя в этот раз оказалась слабоватой, слезы быстро иссякли, и сидеть с руками у лица было как-то бессмысленно. Я убрала их и посмотрела на маму. Она не поднимала головы.