Илья Тель - Панацея. Роман

На первый взгляд, в таком сочетании несочетаемого сквозила какая-то невозможность, нарочитая искусственность. И тем не менее, такое сочетание свидетельствуется как непреложный факт. Фундаментом сногсшибательного симбиоза служило феноменальное здоровье и то обстоятельство, что Матушкин принадлежал к так называемой неспящей элите, которую отличает поразительная жизненная энергия, оптимизм и психологическая устойчивость. Матушкин просто не мог жить в пол накала: его внутренний реактор был не иначе как атомным и казался поистине неисчерпаемым.

Несгибаемый алкоголик и (не) истовый плотолюбец, Матушкин не сгинул в своих многочисленных маргиналиях. Пьянство, распутство и сексоголизм не поставили крест на его духовной, интеллектуальной и профессиональной жизни, не разрушили яркую, неординарную личность. Пороки придавали Матушкину шарм, служили природными маркерами, родимыми пятнами его судьбы.

Более того, Матушкин не без основания считал, что алкоголь и секс расширяют горизонты восприятия и познания. По итогам опьянения или вулканического выброса энергии в ходе бурной ночи, перезагрузки мозга, встряски всего умственного и эмоционального состояния, Матушкина посещали озарения.

Подобно тому, как золотой ключик открывал Буратино тайную дверь в волшебный мир кукольного театра, обильное возлияние и необузданная страсть служили Матушкину, практикующему психологу и психиатру, отмычкой к потайным дверям в подсознательное и бессознательное самых безнадежных, неизлечимых пациентов. Подобно герою «Планеты Ка-Пэкс» в исполнении уличенного в непристойностях Кевина Спейси, Матушкин творил чудеса, воскрешая и возвращая к жизни конченых алкоголиков, наркоманов и безумцев…

Озарения, составлявшие достояние Матушкина, были сродни поразительным «мгновениям высшей тонкости чувства и понимания», которые переживают некоторые эпилептики в преддверии удара. Такие светоносные мгновения переживал князь Мышкин и сам сочинитель «Идиота». Матушкин уверовал: именно такие мгновения открыли автору Великого пятикнижия дорогу в бессмертие, определили масштаб его таланта, особый строй мышления.

Герман Гессе называл такое мышление «мистическим». Но Матушкину, человеку с научным складом ума и склонностью к скабрезным коннотациям, было по душе иное определение: мышление, обладающее способностью к епиболе , или образному броску мысли. Говоря другими словами: мышление, обладающее редчайшей способностью извлекать знание – своего рода заповеданное знание – из потаенных глубин Большого мыслящего мира, – глубин, не доступных самому глубокому и трезвому аналитическому уму.

Такого рода интеллектуальные броски помогли Матушкину в работе над диссертацией. Исследование по теме «Суицид как жизненная потребность: психологические аспекты» молодой ученый блестяще защитил подшофе. В этой во многом пионерной работе Матушкин «препарировал» танатос – феномен влечения к смерти, или инстинкт смерти, выдвинул и обосновал концепцию склонности человеческих сообществ к коллективному самоубийству, которая дремлет в чертогах коллективного бессознательного и ждет своего пробуждения, своего звездного часа…

Как правило, Матушкин прозревал, совершая образные броски мысли или дорогие его слуху епиболы по утрам, лежа в постели, обретая себя, общаясь с космосом…

Приехав на дачу после аварии, «полюбовавшись» на художество Антона, Матушкин собрался было войти в дом, но будто очнулся, остановился и вопросительно посмотрел ввысь, в небо… К своему изумлению, Матушкин обнаружил разительную перемену: ересь февральской непогоды в виде убийственного ненастья кончилась, уступив место полному безветрию и легкому морозу. Как странно, подумал Матушкин. До сих пор он не замечал этой полной перемены: словно новое случилось тотчас, словно переродилась не погода в отдельно взятой точке земного шара, но весь мир…

Бездонное безоблачное небо пришло в движение, приближаясь к своему созерцателю. «Небо луневое, звезд понатыкано…», вспомнились Матушкину слова задушевного собутыльника, покоившегося на старом деревенском кладбище… Или… не покоившегося… Матушкин оторопел, пошатнулся, будто отлучился из собственной жизни… Ему показалось, что память куда-то провалилась, а потом, как гулящая жена, вернулась – обновленная… Он помотал головой, фыркнул, дабы привести себя в чувство. Снова поднял глаза. На несколько мгновений завороженному Матушкину почудилось, что звезды слетелись и вылепили новое созвездие, повторив digitus impudicus – «бесстыдный палец» на багажнике его автомобиля…

Утром Матушкин прочитал, что молодой человек и девушка в тяжелейшем состоянии доставлены в один из медицинских центров столицы. На Киевке пациентов перехватил вертолет. Врачи борются за их жизни. Шансы на спасение оцениваются как минимальные. По информации медиков, молодой человек, находившийся за рулем, был трезв.

Трезв. Был трезв, проговорил про себя Матушкин. Машина шла уверенно. Да, скорость была очень высокой, не иначе под сто восемьдесят. Но шла уверенно. Она вылетела на встречную как-то странно, как-то осмысленно, намеренно, по собственной воле … Глупости, подумал Матушкин. Чушь! Может, что-то вышло из строя. Хотя вряд ли. Машина – серьезная, с иголочки. Может, парень заговорился, или просто устал и потерял концентрацию. Время было позднее. Может, что-то на дороге… Случиться могло все что угодно. Погода была «нелетная», дорога опасной…

Сколько лет прошло? Около двадцати. В четверг двенадцатого сентября Матушкин направлялся привычным маршрутом на дачу. Проезжая место старой аварии, он снова вспомнил двух молодых людей. Давнее происшествие привычно не отпускало.

Такое навязчивое «преследование» казалось странным. В самом деле, обочины российских дорог усеяны надгробиями, установленными скорбящими родственниками и друзьями жертв. И ведь та драма была не единственной, виденной Матушкиным своими глазами.

Первого января ему исполнилось пятьдесят восемь. Он соприкасался со многими страданиями и смертями. Не массовыми, то есть «отвлеченными» и «статистическими» – каковыми страдания и смерти подчас воспринимаются на войне искалеченной психикой, – но индивидуальными, единичными, а значит, какими-то абсолютными и, потому, особенно жестокими. Жестокими не в отношении всего рода людского, но в отношении конкретных его представителей. Наверное, эти люди тоже были рождены для счастья, но им его не досталось, не хватило.

По работе Матушкин общался с умалишенными. Сталкивался с жуткими последствиями членовредительства, «сдобренного» нечувствительностью к боли. Изучал маньяков и садистов, изолированных от общества. Находил повесившихся, вскрывших вены, перерезавших горло… Но именно та авария, та смерть будоражила и преследовала его. Смерть, ставшая постоянным спутником, напоминавшая ему невольное свидетельство. Смерть, в которой не было его вины – если только фаллический символ на багажнике автомобиля не отвлек или не свел с ума водителя дорогой иномарки… Матушкин ощущал какую-то непонятную связь с тем далеким событием…