Ольга Дарфи - Электричество. Роман-нарратив от создателя фильма «Я – Гагарин»

В нужный момент я быстро снимаю его с плиты. Плескаю жижу в тонкую фарфоровую чашку завода ЛФЗ, на ней нарисованы синие кораблики, у каждого советского ребенка были в доме такие чашки. Потом кручу джезве и разглядываю в черной кофейной гуще абрис своей странной жизни.

Сейчас, выйдя на кухню, я разглядываю два синих треугольника, вписанных в белый круг. Ключ от машины «BMW» сверкает на заляпанной вином скатерти. Значит, Скрэтч скоро вернется.

Чтобы быстрее прошло время, я укладываюсь спать. Проснувшись, начинаю читать Диккенса. Когда надоедают пиквикские приключения, включаю фильм Лилиан Ковани. И вот уже звучат аккорды грусти, и Дирк Богард в нацистской форме под ручку с тощей Шарлоттой Рэмплинг замертво падают на мостовую, а Скрэтч все не приходит.

На третий день я решаю заглянуть в его машину.

«BMW пятерка» застыла у подъезда, словно брошенный мамонт. Я обошла машину со всех сторон. За бивнями дворников притаился знакомый клубный флаерс. Я аккуратно вытащила его, повертела со всех сторон, заметила надпись: «Нанга-парбат, ты – чистый восторг. Машина – твоя. Скоро вернусь. Скрэтч». Я сложила флаерс пополам, покрутила головой в разные стороны, спрятала записку в карман, постояла.

Небо серело. Я пошла вокруг машины. Передним колесом она стояла в луже. Я неуклюже дернулась, перепрыгнула, ключи выскользнули из рук и шлепнулись в лужу.

Подошли два лысых, на первый взгляд, одинаковых парня в кожаных куртках.

– Ты это… телка Скрэтча? – сказал нараспев один.

– С ебанутым именем, – вторил другой.

Я удивленно медленно кивнула, на всякий случай отступив назад.

Один, огромный амбал, развязно сообщил, что им нужна машина. Другой, маленький и худой, вежливо пояснил, что Скрэтч арестован в аэропорту Амстердама.

Я замерла. Разглядывая парней, молча протянула флаерс, который нашла на лобовом стекле.

Один скосил глаза на разноцветную бумажку, другой, мелкий, хмыкнул. Нехотя взял, прочитал, бросил на асфальт. Я быстро подняла записку и спрятала в карман.

– Теперь «бэха» наша. Где ключи? – подытожил амбал.

– Будешь умница, вернем «бэху» через пару дней, – вежливо пояснил мелкий и плюгавый.

Что значит «быть умницей»? Я медлила, стараясь отвести взгляд от лужи, там наивно топорщилось колечко от брелока. Я закусила губу и разглядывала кожаные куртки. Парни нависали надо мной, словно внезапно выросшие на дороге непроходимые скалы. Мелкий взял меня за руку, спокойно произнес:

– Давай ключи.

И тут вразвалочку подошел пьяный вдребадан сосед дядя Петя, дыхнул самогоном:

– Гони их, внучка! – он замахнулся тяжелой ручищей в сторону амбала, в другой руке у него болталась монтировка.

Мелкий плюгавый отпустил мою руку, я отпрыгнула к машине. Дядя Петя грозно прорычал:

– Ну-ка, давайте, проваливайте!

– Э… батяня, рамсы попутал, – плотный парень слегка отодвинулся.

– Уважаемый, здесь не собрание пролетариата, – съязвил второй.

Я начала их различать: крепкий амбал с холодными зелеными глазами, второй – вертлявый, худой, с ямочками на щеках и мутными глазами.

Одним прыжком амбал оказался рядом со мной и больно скрутил руку, я взвизгнула, он рявкнул:

– Ключи, сучка!

Я заскулила от боли.

Дядя Петя неспешно подошел и с размаху опустил монтировку на голову амбала.

– Олигархов прихвостень!

Парень бросил мою руку, схватился за голову, застонал, пошатнулся и осел на асфальт. Я прыгнула внутрь подъезда.

Глухой короткий звук заставил меня приоткрыть дверь.

Дядю Петю отшатнуло к машине. Монтировка шлепнулась на асфальт, он схватился за грудину и пополз вниз, кашлянул.

Мелкий парень хмыкнул и спрятал ствол в карман треников. Открыл капот и склонился над двигателем. Амбал сидел на корточках и держался двумя руками за голову.

Дядя Петя сидел у заднего бампера, руки висят, голова на плече. Я судорожно отрываю-закрываю дверь подъезда, в надежде ему чем-то помочь, но дядя Петя мешком падает на асфальт. Кажется, голова его грохочет и катится по раздолбанному и треснутому асфальту прямо к моим ногам. Река крови догоняет голову-мячик, я судорожно щелкаю дверью, темнота.

Я проснулась дома. Было тихо и светло. Я вылезла из кровати и подошла к трюмо. Сразу отшвырнулась от зеркала.

Вместо гордой Нефертити – мумия с провалами глазниц, вместо золотого ровного овала лица – серый безжизненный треугольник, вместо пухлых губ – беспомощный изгиб рта. Солнечные клубы вместе с химической промышленностью добрались до моей внешности. Я сползла вниз, в мозгу зашебуршилось: скретч-скретч-скретч.

Но в окно светило настоящее дышащее огненное солнце. Оно и заставило меня отправиться на кухню.

Лысые парни машину не отдали. Ключи от «бэхи» лежали в моей косметичке. Потом я нашла их в луже и хранила вместе с флаерсом-запиской. Дядя Петя лежал в могиле. Скрэтч сидел в тюрьме.

Ноги нехотя ступают по направлению к плите, хорошо бы сейчас выпить кофе. «Черный нерв эпохи», пела певица шестидесятых, примиряет с действительностью. Три чайные ложки коричневой пудры скрываются в темной емкости джезве. Вода настойчиво поднимает их на поверхность.

Уставившись на горлышко джезве, я пытаюсь сообразить, сколько времени я сама была пудрой. Булькнуло, закипело, брызнуло. Это кофе. Он выплескивается на раскаленный диск, жгучий, словно солнце. Ползет и шипит: скрэтч-скрэтч-скрэтч.

Из роддома на Набережной Фонтанки, дом сто сорок два, меня везут в бабушкину квартиру.

Желтая «волга» с шашечками останавливается на Фонтанке ближе к центру. Одинокая мама с байковым синим кульком выгружается из такси.

Одеяла в розовую клеточку, в которое укутывали девочек, появившихся на свет в семидесятые, именно в момент моего рождения в магазине не нашлось. Медсестры, выпроваживающие маму из роддома, поздравляют ее с сыном. Мама кивает, ей все равно.

Дедушка не сентиментален, он сразу сказал, пару кварталов мама проедет и на такси. Маме все равно. Она загружается в такси.

В дверях синий сверток принимает дедушка, он – высокий, сухой, в добротном коричневом шерстяном костюме, надетом по случаю рождения внучки.

Он бережно несет сверток в квартиру. Я молча сплю.

Раньше бабушка жила с дедушкой в провинции на Волге, окруженная его вниманием и величием реки. По случаю моего рождения ей пришлось вернуться в Ленинград, «ухаживать за ребенком, ведь больше некому». Мама в это время увлеченно училась в институте, сдавая сессии, она готовилась стать дегустатором шампанских вин. А папа колесил по стране, внедряя новые инженерные достижения на спортивных аренах. В момент моего рождения он был высоко в горах Средней Азии, занимаясь технологиями укладки льда в «Медео». Он ездил по стране между ледяными сооружениями, спасая советский спорт и пропуская мои болезни и неудачи. Однажды он даже устанавливал новый лед в Ленинградском Дворце спорта, где я занималась фигурным катанием, и возможно, мы даже там виделись.