Ольга Дарфи - Электричество. Роман-нарратив от создателя фильма «Я – Гагарин»

Вскоре меня увезли в домик на Волгу. Манящие кошмары «Фонтанки за Московским» истончились и стерлись. Перед школой мы переехали в новый блочный район, а потом и вовсе в украинский Крым.

Следующий раунд переездов окончательно смел память о «Фонтанке за Московским», и ящики с «Мурзилками» тоже исчезли из жизни.

* * *

Каждое утро я раздумывала, куда пойти учиться, а каждый вечер слышала зов техно-ритма и шла кружиться в танце. Каждую ночь вспыхивали очаги праздника в тайных местах, там пульсировали незаметные постороннему взгляду маячки-вечеринки. По ним посвященные искали красоту в пустынных городах. Москва и Ленинград вросли друг в друга, став одним организмом, который от заброшенности словно покрылся сыпью. Мостовые заросли окурками, торговки сидели на тротуарах, пытаясь продать ненужный хлам. Мрачные женщины с колясками стояли в очереди за курицей. Стаи собак скалились перед музеем. А я веселилась в ночных клубах.

Летними ночами с разношерстными тусовщиками я залезаю в обветшалый поезд и еду вперед, в Ленинград. Или вперед, в Москву. Легко было утонуть в темных улицах, но черный подвал с флюоресцентными зигзагами рисунков – это клуб «Эрмитаж», значит, это Москва. Ватное пространство «Планетария» с гулкими забоями Вест Бама – это Питер.

В тот день дышать было нечем. Мои одноклассники попрятались на дачах, а я, окутанная тяжелой взвесью городской пыли, ковыряла землю в цветочном горшке. Вот бы изучить биологию, это важно сейчас, когда деревья стремительно исчезают с улицы Горького. Я плеснула побольше воды на хилый зеленый стебель, торчащий из горшка, взяла рюкзак и отправилась на вокзал.

Поезд качнулся и ринулся. Пассажиров шатало и расплескивался чай. Я залезла на верхнюю полку и крепко зажмурила глаза. Когда я их открыла, состав, подрагивая, подбирался к Московскому вокзалу.

Перспектива Невского диктует свои правила. Прямо пойдешь – в Эрмитаж попадешь. Я это правило не нарушаю, сразу иду прямо.

Старушка на входе, в желтом берете, чулках и ботах, с прилипшей к губе беломориной, отрывает от билета слово «Контроль» и бережно складывает обрывки в картонную коробку.

Золотая лестница падает с неба. Я снимаю сандалии и, воображая себя средневековой простолюдинкой, босиком спешу к «Мадонне Литте».

В школе нас водили в Эрмитаж раз в неделю, каждая суббота – новый зал. Я ходила по музею на спор, с завязанными глазами, бодро перечисляя названия комнат и картин. Пусть я не знаю, где мне учиться, но имею право разгуливать по старинному паркету босиком.

Вот она. Я утыкаюсь в миловидное личико – щечки, завитушки, складки и пяточки. Мадонна с Младенцем. Я зависаю на полувздохе. Хорошо, никто меня не видит за таким консервативным занятием. Разворачиваюсь поменять угол зрения, спина врезается в чужое тело. Без белого парика, без красных губ «Мэрилин Монро», без обтягивающего лифа и высоких каблуков в проеме окна стоит Вадик Мамышев. На нем интеллигентные потертые джинсы и свежая рубашка в полоску. Он ухмыляется. Я отскакиваю от картины, напускаю равнодушие: плевать на «Мадонну», я тут случайно.

Вадик делает вид, что мы не знакомы, важные иностранцы роятся вокруг него, очевидно, он их выгуливает, а я выгляжу хипповской деревенщиной. Он резко отворачивается и, прищурив глаза, разглядывает точку за окном. А ко мне тем временем подбирается тощий американец, подскакивает, поджав хвост, «хеллоу» говорит и зазывает куда-то. Там, в сквоте, в «Танцполе», вечером специально для них устраивают парти.

Я ни разу не была в популярном модном сквоте на речных задворках Питера. Монро выкатывает глаза, он поражен моей отсталостью. Сегодня в сквоте последняя вечеринка, владельцы здания, хозяева рыбного кооператива, намерены завтра же выселить наглых художников.

Быстрее бы вечер. С нетерпением изматываю себя ходьбой по закоулкам, смотрю на желтые дома. Стою у квартиры старухи-процентщицы, навещаю подъезд Раскольникова, проведываю парочку героев Гоголя, а вечер все не наступает.

Залезаю на чердак, где располагается химическая лаборатория моих знакомых студентов-химиков. Ребята считают себя миссионерами, выпаривают кислоту не только наживы ради. Они следуют завету Тимоти Лири: «Расширять сознание масс, чтобы не было войны». А каждого, кто заходит в гости, они отправляют в кислотное путешествие.

Ночью, вместе с химиками, я отправляюсь в клуб «Танцпол».

Машина долго плутала по извилинам дорог. Корчились пустые набережные, мелькал холодный парапет, лились силуэты. Вынырнула тень Достоевского, он спешил, подняв воротник, скрылся в подворотне. А я словно зависла внутри прозрачного пузыря. Люди лопаются в оранжевых бликах заката, кишки наружу, тучи в клочья, но вступает арфа, баюкает. Влезли ударные, рот треснул, зубы рассыпались белыми шариками фонарей, пузырь взорвался, я оказалась на свободе. Передо мной темное кирпичное здание. Мы поднимаемся по лестнице на второй этаж.

Огромное пространство, зал с лепниной и семь комнат, захватили молодые питерские художники.

Барельефы. Пухлые ангелы грустят, что прикованы к углам. Стонет дубовый паркет, ловко танцуют три расхлябанных парня. Череда строгих юношей стоит у окна, разговаривают об искусстве, слышны слова: дискурс, Малевич, Берлин. На стенах – дикие картины, холст, масло. Бродит прикольный народ и пара питерских гуру: Гурьянов в белом костюме, он живет в соседней комнате, и приветливый, скромный Тимур Новиков в неизменной оранжевой рубахе. И, конечно, отряд американцев, пожарники из Цинциннати, для них и устроена арт-вечеринка. Они принесли колбасу, виски и «Мальборо». Я перевожу дыхание. Звучат ударные ритмы. Новая музыка захватывает тело.

Я пляшу восемь часов подряд, наблюдая за кончиками ногтей. Сквозь них разгуливают всполохи света. Я уверена, что занята важным делом. Пронзительные лучи стробоскопа, остро цепляясь за голые плечи, проникают в организм. Оседают особой энергией, которая пригодится в будущем.

Кто-то показывает мне самую счастливую пару Питера – улыбчивую Алису и сурового Виктора, они стоят обнявшись. Бледны и красивы. Инфернальны. Романтика не покидала Питер со дня основания города ни на минуту. Про них я услышала еще раз лет через десять, когда Алиса ушла в Зазеркалье, заболев раком, а Виктор ушел в монастырь.

Не знаю, сколько времени было, когда я выбралась из опустевшего «Танцпола». Молочная сетка накрыла небо, и, оказавшись на улице, я тут же зажмурилась, меня захватила щекотка, смешанная с испугом. Когда я осторожно расцепила ресницы, передо мной оказалась река. Я сразу ее узнала по зыбкой ширине силуэта.

Фонтанка. Но район незнакомый. Где я? Внутри легких застревает холодная горошина.