Ольга Дарфи - Электричество. Роман-нарратив от создателя фильма «Я – Гагарин»

Месяц растворяется за углом. Я стою одна, на Фонтанке за Московским. Ни мрачного Германа «три карты», ни шприцов «черной богемы». Жутких стонов из «желтого дома» не слышно. Здания напротив облезлые, но никаких козлоногих. Я смотрю на окна «Танцпола» – всполохи света мигают, накопление жизненных сил продолжается. Не вернуться ли мне туда?

На улице пустынно и тихо, свет поглощает туман и «Фонтанка за Московским» стелется у меня под ногами. Я покорю ее шаг за шагом, ступая по неровному асфальту. Дохожу до излома Крюкова канала. Там одиноко валяется потрепанный детский журнал. Кусок заглавного листа оторван, но по знакомому начертанию «Р» я восстанавливаю надпись «Мурзилка».

Начинается новый день, и надо идти вперед.

Я сидела в парикмахерской, «салонами» они тогда еще не назывались. Комната в цокольном этаже многоквартирного дома – чистая и просторная. Свежевыкрашенные розовые стены с плакатами группы «Комбинация» и коричневый линолеум «под паркет» свидетельствовали об элитарности места. Огромные зеркала отражали черные пустоты кресел. В такое кресло я и забралась, сжалась в комочек. Однажды мой знакомый спортсмен, килограмм под сто, заявил.

– Здорово, если у девушки короткая стрижка!

– Почему?

– Она тогда беззащитной становится, хочется пожалеть ее. Длинные волосы – слишком опасно. Сплетет косу, и неизвестно, что сделает с мужчиной косой ночью, возьмет и задушит.

Искоса я взглянула на свое отражение. Бледная маска, окруженная полусферой длинных каштановых волос, пряди падали на лоб, щеки, плечи, грудь, рассыпались по спинке парикмахерского кресла, сотни переливчатых змеек.

В соседнем кресле дремала хлипкая блондинка с выцветшем полотенцем на голове и фингалом под глазом. Она приоткрыла глаз и взглянула на мои волосы с завистью, словно вцепилась в них. А я твердо решила их остричь и вглядывалась, ища поддержки в зеркале.

Зеркало сереет, с боков выступают черные прожилки, это трюмо моей бабушки, сделанное в эпоху модерна. Я также сижу перед зеркалом, а бабушка стоит сзади и ловко плетет косы, прищуриваясь и восклицая:

– Ах, какие у нашей девочки косы! Загляденье! Самые толстые во всей школе!

Бабушка ловко плетет толстые веревки, любуясь своей работой, а я сижу и смотрю на отражение грустной девочки. Каждое утро одно и то же. Бабушка хватает огромный гребень, усаживает меня перед большим зеркалом и чешет, чешет, чешет, в голове что-то тянет, стреляет, щекочет, словно топчется кто-то. И просыпаться надо на пятнадцать минут раньше. Бабушка ловко перекручивает пряди, в ход идут капроновые ленты, розовые, зеленые, белые, голубые. Больше всего я ненавижу ядовито-зеленые, кричащие. Когда же меня подстригут?

Подстригать меня никто не собирается, у мамы один ответ: коварная жена Самсона однажды ночью обрезала ему волосы, и он потерял всю свою силу. Так что ходить мне с косами всю жизнь, если не хочу стать лузером.

С тугими косами я выхожу на аскетичную, словно разделочная доска, кухню. На столе царствует трехлитровая банка черной икры. Мама обожает черную икру, нет ничего полезнее для здоровья. Она запихивает в меня ложки блестящей гадости, ну съешь немножечко, ну ложечку, одну только ложечку… я крепко сжимаю челюсти. Меня выворачивает от соленой жирной массы недоношенных зародышей.

Давно уже не было черной икры в нашем доме, с тех пор как мама перестала работать дегустатором вин и практиковать натуральный обмен. Сотрудники завода шампанских вин меняли бутылки «брют» на банки икры, которые притаскивали им сотрудники рыбзавода.

И вот она опять появилась. Это принесли Нурмамбетовы, наши новые друзья. Я в бассейне спасла их дочку, и моя бабушка с ними подружилась. Не знаю, почему все решили, что я спасла их дочку. Услышав перепуганный крик в густом пару, я протянула руку и вывела девочку из ада белесых кафельных коридоров. Она, как и я, лет семи, только меньше ростом, вцепилась в мое запястье и не отпускала, пока мы не переехали в другой район.

Периодически чьи-то родители дарили нам то билеты в Мариинку, то фломастеры из Франции, то жвачки из Америки, потому что я якобы помогала их детям учиться. Ничего такого я не делала, но слухи гласили, что я кого-то вытащила, выручила, объяснила, написала, такой потрясающий ребенок. С легендой, что я удивительный ребенок, я и жила.

Время от времени я пыталась понять, в чем же заключается моя удивительность. Но никто этого мне не объяснял. Ты удивительная, сама с этим и разбирайся. Единственное, что я знала, появись у меня отец, он бы разъяснил, в чем заключается моя удивительность и, главное, как ее использовать. А пока моя удивительность дремала без всякого дела. Иногда, правда, я предпринимала попытки быть настоящим героем. Лет в шесть мне в уши повесили сережки, чтоб я выглядела как девочка. В восемь я их вытащила, подумав, когда я буду работать геологом и ходить по дремучим лесам, ветки деревьев зацепятся за сережки, и я застряну в лесу, задержав группу на всю ночь. Мама кричала, что геологи не передвигаются по лесу ночью, но сережки я все равно не носила.

Вопросы к отцу копились, а он все не появлялся. Все шло к тому, что надо форсировать события и обрести отца немедленно. С одной стороны, формально у меня был отец, сухопарый человек с колючим взглядом, вздернутым носиком и быстрыми движениями, мама развелась с ним в мое пятилетие. Но, с другой стороны, человек, у которого нельзя узнать про свою удивительность, не может быть отцом. Я немела в его присутствии. Моим отцом должен быть кто-то другой.

Летом меня отвезли в деревню под Лугу. В черных деревянных домах, разбросанных по пяти холмам, среди зеленого моря высокой травы жили пять древних старух. Одна из них, встретив меня, трясла головой:

– Ох, бедовая девочка растет, ох, пороть ее некому!

У другой старухи, круглой и доброй, как дрожжевой оладушек, мы снимали дом, моя бабушка, кошка Пуся и я. Там у меня и появился отец.

Я ползала под елью и собирала все подряд. Потом сидела с корзиной лесных даров и размышляла, как применить свежие шишки, спелые желуди и причудливые ветки, уютные и пахучие. Из всего этого и сложился симпатичный дружелюбный человечек. «Он вполне может быть моим отцом, назову его Шишан», – пришло озарение. Имя для отца не самое подходящее, но какое уж пришло в голову.

Мы с Шишаном дружили все лето. Я рассказывала ему, как ненавижу косы и черную икру, зачем веду дневник наблюдений за кошкой Пусей и почему ворую еду из холодильника.

Когда пришло время уезжать, я решила забрать Шишана в город, с любовью упаковала в пакет и припрятала в бабушкину сумку.

Приехав в городскую квартиру, первое, что я обнаружила, что Шишана в бабушкиной сумке нет. Я оглянулась. Не было его и среди разбросанных по комнате вещей.