Владимир Чугунов - Провинциальный апокалипсис

– Ладно, – сказал, вставая и убирая в портфель планшет, – поеду. Завтра маменька собирается приехать. С врачами сама хочет поговорить. Надеюсь, ты меня понял?

– Да.

Площадь у драмтеатра, сама улица, в которую он замечательно, в смысле архитектуры в стиле барокко, вписывался, были моими альма-матер. На этой улице находился университет, филологическое отделение которого я когда-то окончил. Буквально в двух шагах от драмтеатра, на третьем этаже такого же старинного здания, обитала редакция популярной в те годы вечерней газеты, в которой началось моё корпение над гранками полос. Посещение каждой новой премьеры входило в мои прямые обязанности. Это было время особенное, что бы про него не пели, потому что это было время нашей юности, время больших надежд.

Вы спросите, в чем это выражалось, да ещё в такой застойный период? А я вам скажу. А лучше приведу зарисовку из «подвала» пожелтевшей четвёртой полосы большого газетного формата, написанной под тогдашнего нашего кумира Хэма, как мы его между собой по-приятельски называли.

«Я живу и учусь на самой красивой улице нашего старинного города. Недавно ему стукнуло семьсот пятьдесят. Тут жили родители моего отца. Они приехали сюда из отдалённых деревень в конце НЭПа строить новую жизнь. Оба окончили рабфак. Потом один университет. Мамины родители с рождения и до смерти жили в деревне, в которой я провёл свой детство. К сожалению, оба деда сложили головы на полях Великой Отечественной.

Мои родители – дети войны, хотя почти её не помнят. Им было по шесть лет, когда она началась. Но что-то они всё-таки помнят. Голод, холод, измученные лица матерей, похоронки. Я у них ранний ребёнок. Они были студентами второго курса университета, когда я появился на свет и, чтобы не мешать учёбе, был отправлен в деревню, где жил до школы. А ещё через пять лет появилась моя сестра. Она тоже мечтает учиться в нашем университете, как и я, пишет стихи, любит музыку.

Я играю на шестиструнной гитаре. У нас дворовое трио: гитара, аккордеон и скрипка. В отличие от меня остальные профессионалы. Один закончил музучилище, второй учится в консерватории. Зато у меня самый красивый голос, поэтому я всегда пою вторым. Второй – это главный, второй – это солист. И я солирую, когда мы репетируем во дворе, а потом устраиваем импровизированные концерты на площади перед драмтеатром. Это происходит каждое воскресенье примерно в одно и то же время, как правило, летом и когда начинают ронять первую листву старые липы. Все уже к этому привыкли. Перед нами собирается небольшая толпа со всей округи.

Перед началом концерта, чтобы скоротать время, мы бродим по нашей улице под сенью лип. Время от времени мимо проносятся с нарастающим и убывающим воем, подобно горящим штурмовикам, троллейбусы, шуршат шинами длинные гармошки-экспрессы с последними пассажирами. Потом стихают и эти звуки. Ночь наступает. Сеют во тьму сказочный свет фонари. Мы останавливаемся у тёмных витрин магазинов и «фотографируемся» в их огромных зеркалах.

Затем перемещаемся к освещённому фасаду драмтеатра и начинаем представление.

А поём мы:

«Yesterday, / All my troubles seemed so far away / Now it looks as though they’re here to stay / Oh, I believe in yesterday…»

А потом мастерски сделанную на три голоса:

«Александрына! Цапер прыйшла зіма… / Александрына! Шукаю я – няма! / Александрына! І з песняй ты цвіла… / Александрына! Якою ты была!»

И не менее отточенную, с обертонами:

«После дождя деревья распускаются, / После дождя люди улыбаются, / После дождя влюблённые встречаются, / Синеют небеса. / После дождя…»

И когда сверху летит из окна: «Хорошо поёте, ребята, но уже поздно, на работу рано вставать. Давайте-ка закругляйтесь», мы кричим: «Спокойной ночи!»

И расходимся по домам.

Улица засыпает.

Ей снимся мы».

И вот я опять на ней. Ещё живы мои родители. После встречи я их навещу. Они уже всё знают, хотя мы им ничего не говорили, чтобы не расстраивать. Сами увидели по телевизору и сами позвонили. Алёшку они любили не меньше нас. Мама сказала: «Надеюсь, ты этого так не оставишь, сынок». А отец: «Я тут кое с кем переговорил. Заглянешь – доложу».

Я подошёл к афише. Стержневой репертуар не изменился: Шекспир, Мольер, Толстой, Достоевский, Гоголь, Островский, Тургенев, Чехов, Горький, Булгаков, Куприн… Не знаю, изменился ли зритель, но думаю, не очень. А вот театральным деятелям, как, впрочем, и всем остальным представителям творческой интеллигенции, несладко. Да что там, в прямом смысле поставили на колени, а писателей даже лишили пенсионного стажа, приравняв к обществу любителей пива. Не нужны нынешним господарям «инженеры человеческих душ». Им нужны нано-и биотехнологии. Да спорт. Да потехи. На экранах телевизоров одни только певуны да скоморохи. Страх ведь как весело теперь на Руси! Хлебом не корми – дай посмеяться! Над собой! Больше у нас смеяться не над чем! Во всём белом свете, оказывается, таких, как у нас, упырей не сыскать! Как с фонвизинских и гоголевских времён взялись хохотать, так до сих пор, для здоровья, разумеется, и надрываем животики.

– Давно ждёте? – послышалось из-за спины. Не оборачиваясь, ответил:

– Всю жизнь.

– В смысле?

Обернувшись:

– Когда всё это прекратится.

– Что именно?

– Издевательство над собственным народом.

– А-а… Может, по чашке кофе?

– А пошли. Как говорится, кутить так кутить.

– Поллитровку на одиннадцать персон?

– А на закуску завтрак студента за две копейки. Не слышал? Ну! Самый популярный в былые времена. Кусок хлеба за две копейки намазываешь толстым слоем бесплатной горчицы, которая имелась на каждом столе общепита, и запиваешь стаканом бесплатного кипятка.

– Вы так питались?

– Мы так шутили. И дошутились.

– Что вы имеете в виду?

– Да всё то же.

– Понятно, – посочувствовал богатырь.

Кафе было рядом, на втором этаже примыкавшего к театральной площади дома, такое же, как и в прошлый раз, полупустое. Мы заказали кофе, бутерброды с красной рыбой, поскольку была пятница. Всё было дорого – и кофе, и бутерброды. Но у меня с утра не было ни крошки, ни маковой росинки во рту. Илья сказал, что сегодня угощает он, хотя в прошлый раз угощал он же. Я возразил, мол, теперь очередь моя, но он и слушать не захотел, сказал, возведя очи горе:

– Замолвите там за батю словечко.

– Как его имя?

– Николай.

– Тезки с моим отцом.

– У вас живой?

Я сказал, слава Богу, оба родителя пока живы-здоровы.

Напомнил о своём присутствии телефон. Звонили из отделения местной полиции. Сказали, что им пришла информация из 38-й больницы о поступлении гражданина Виноградова А. И. с полученными в результате избиения травмами, и спросили, когда можно больного опросить. Я ответил, что его уже опросили по месту жительства. «И дело возбуждено?.. И «КУСП» имеется?.. Случайно, не с собой?.. Продиктуйте номер». Я достал и продиктовал.