Владимир Чугунов - Провинциальный апокалипсис

– Из местных органов, – пояснил Илье.

– Понятно, – сказал он. – Пока время есть, давайте о деле поговорим?

– Давай.

– Вот я чего выездил. Только между нами. – Для солидности он даже оглянулся, не подслушивает ли кто, хотя кругом ни души. – О фээсбэшнике, помните, говорил? – Я кивнул. – Сказал, если в суде не получится, он эту проблему решит.

– Каким это образом?

– А вы не знаете, как они это решают?

– Как?

– «Тегеран-43» смотрели?

– Ну.

– Помните, как на глазах у Костолевского грузовик телефонную будку с Белохвостиковой снёс?

– Что, и у нас такое могут устроить?

– Как и на всём белом свете.

– Фээсбэ?

– Вы как будто с луны свалились. Кагэбэ разве не так расправлялось?

– Я думал, мы это уже прошли.

– Вот что значит жить в тундре!

Я сказал, что городской до мозга костей, что родительский дом в двух шагах отсюда и что я не только тут родился и вырос, но и учился и работал когда-то.

– Кем?

– Газетным червём, а потом директором Дома учителя.

– Газеты печатали?

– Печатали.

– А в Доме учителя… училок окучивали?

– Какой ты сообразительный.

– Понятно, – посочувствовал опять богатырь. – О бате, кстати. Если бы те без ружья были, он бы и стрелять не стал. Он бы их и так отделал. В лёгкую.

– А ты что?

– А я лень-перелень, как он мне всё говорил. Нет, здоровьем Бог не обидел, грешить нечего, а в секцию, в самом деле, лень было ходить. Так… руки вместе, бег на месте… обтирание… после бани… Приготовили бумагу? Можно посмотреть?

Я достал из портфеля заявление и протянул ему. Он взял, деловито глянул.

– А шапка где?

– Какая?

– Бумага кому.

– А кому?

– Здрасти! Председателю Общественной палаты при ГУВД, Треушникову Валерию Антоновичу. Напишите.

– Ничего, что от руки?

– Да хоть от ноги, было бы написано.

– Понятно, – скопировал я его.

– Х-хы.

Я написал. Он оценил:

– Вери гуд.

И стал читать. И читал медленно, как будто по складам, да ещё слегка шевеля губами. Мне даже пришлось напомнить:

– Нам не пора?

Он оторвался от бумаги, заученным движением вскинул шуйцу с крутыми ходиками.

– И впрямь! Летим!

Сунув под блюдце купюру, одеваясь на ходу, мы сбежали по ступеням вниз, выскочили на уже тёмную улицу и скорым шагом направились к театру, а точнее шагал только он, а я за ним едва поспевал из-за подрясника.

Нас уже ждали в условленном месте двое. Один невысокого роста, плотный, в черном пальто, в шляпе, второй высокий, с военной выправкой, в сером полосатом пальто и такой же кепке. Нетрудно было догадаться, кто есть кто.

– А мы уже уходить собрались… – начал было выговаривать Карчак, но мой подрясник, видимо, произвёл на него успокоительное впечатление.

Илья извинился, представил меня. Я коротко изложил ситуацию, заметив при этом, что полиция делает всё, чтобы развалить дело.

– Каким это образом? – с недоверием остро взглянул на меня Треушников.

Я сказал, что всё подробно изложил на бумаге.

– Где она? Давайте. – Я достал. Он сложил её вчетверо и сунул во внутренний карман пальто. – Всё?

– Не могли бы вы помочь с адвокатом? Хороший нужен.

– Андрей Маркович, кто у нас адвокатурой заведует, Саломтин?

– Да.

– Оставьте телефон. Я с ним свяжусь и вам позвоню.

Я сказал, что телефон имеется в бумаге. Наверное, на том бы и расстались, да Карчак поинтересовался, знал ли я покойного митрополита.

– Ещё бы! Он меня рукополагал!

– Что о нём скажете?

– А что о нём можно сказать? Это был человек с большой буквы! Доступный, открытый и всё понимающий с полуслова.

– Это верно. Мы с Валерием Антоновичем частенько его вспоминаем. Не чета нынешнему, а? Как он вам, кстати?

– Да никак… – ответил уклончиво. – Да и никто он теперь нам. Свой имеется.

– Во-во. И мы того же мнения… Ну, до свидания. Чем сможем, поможем.

Мы пожали друг другу руки, и они ушли. Илья тоже откланялся.

– Ты где-э? – спросила Катя.

Сколько себя помню, никогда в интонации её голоса не было и тени упрека или возмущения, вроде того, мол, ты куда запропастился или где тебя черти носят? Всегда тактично-певучее, с одним и тем же подтекстом: переживаю, скучаю, люблю.

Я ответил, что только со встречи с «большими людьми» по нашему делу, но это не по телефону, а теперь иду к родителям.

– Поклон передай.

– Хорошо.

– Позвони, когда выезжать будешь.

– Обязательно.

В былые времена, во всяком случае, до второго ноября, частенько, чаёвничая или просто сидя за кухонным столом, мы взглядывали друг другу в глаза и, ни слова не говоря, начинали смеяться. Не могу сказать о чём, но одинаково весело. Ничего общего в этом смехе не было с тем, которым надрывали животики для здоровья концертные залы. Смех наш был счастливым, совершенно таким же, как в день нашей первой встречи. На этой самой улице, кстати.

Тогда мы оказались одни в совершенно пустом автобусе – в одном из последних в ту незабвенную майскую ночь. Уже цвели наши старые липы, под ними, сквозь круглые чугунные решётки, среди окурков пробивалась молодая трава.

С гитарой за спиной, помнится, я вошёл в заднюю дверь на площади, купил билет у зевавшей во весь рот пожилой кондукторши и сказал весело, потому что был навеселе, поскольку ехал со встречи майских дембелей:

– Мерси, мадемуазель!

– Какая я тебе мадемуазель? – тут же перестав зевать, огрызнулась она. – Ты мне в сыновья годишься, шутник.

– Пардон, мадам!

– И никакая я тебе не мадам, а тётя Клава.

– Виноват! А это, стало быть, дочь ваша?

– Моя в это время давно уже спит.

– Значит, ей не повезло!

– Это почему же?

– А я откуда знаю? Судьба! Тут уж ничего не попишешь!

– Иди давай, умник нашёлся!

В том же приподнятом настроении я прошёл вперёд и расположился напротив сидевшей у правого окна девушки. Она была в светленьком, заманчиво распахнутом плаще, модной в ту пору коротенькой юбке, светло-русые пышные вьющиеся волосы на роспуск были небрежно раскиданы по плечам, серые глаза светились какой-то беспечной младенческой радостью. Разумеется, она всё слышала, поскольку сидела в трёх шагах, спиною к нам, а говорили мы громко. И, как теперь помню, взглянули друг другу в глаза и сначала одновременно фыркнули, а потом уже все больше и больше заводясь, расхохотались.

– Ещё одна сумасшедшая! – сердито заметила кондукторша.

А мы, не обращая на неё внимания, продолжали весело хохотать всю дорогу. Мне давно уже надо было сойти, но я решил прокатиться. Любопытно же, где такая весёлая леди живёт. Оказалось, на второй, отходившей от центральной площади и тоже старинной, но не такой старой, как наша, улице, в одном из сталинской постройки домов, как потом оказалось, в двухкомнатной квартире с высокими потолками и лепным тяжёлым балконом, на которые почему-то никто никогда не выходил, будто приделаны они были для одной красоты.