Дарья Зимина - Горлица и лунь

– Ой, так ли? – улыбнулся самоуверенно младший сын Бату-хана.

– Печалятся: «Жалко, что женился он рано, да наложниц после свадьбы брать к себе перестал. Иная бы ноги за это целовала мужу. Но не Балендухт!»

– Ты к чему ведешь, Бортэ?

– Нет дыма без огня.

– Сама знаешь, пытки и казнь того ждут, кто к жене или рабыне ханской притронется.

– Едва ли пытками тут обойдется….

– Кто он? Что разузнала ты?

– Балендухт видели рано утром у юрты Абукана. Вот серьга ее – нашла там на ковре, – осторожно протянула сестра брату плоский кусочек металла.

Джучи от гнева изменился в лице и пошел к жене, которую приводили в чувство рабыни. Абукан же беседовал с Бату-ханом, даже не глядя на любовницу свою. Прислужники уже начали выносить тела и отчищать кровь с ковров и подушек. Сартак, все еще с наивностью в глазах узких, с улыбкой безмятежной (как дитя, не горюющее оттого, что кот мышь поймал), обратился к сестре:

– На княжне какой-нибудь меня здесь женят, я слышал.

– Не рано ли? Абукан свободным ходит, а даже меня старше. Люди говорят, красавица хороша, пока не стала женой…

– … а лисица – пока не убил ее, – ответил Сартак, веки прикрыв.

Внутри у Бортэ все похолодело. Заговор, что ли?

– С другой стороны, плохой муж для своей жены всегда герой, – продолжил отрок, на Джучи и Балендухт глядя. – А мне приснилось, что ты молоко пролила – худая примета.

– Пока хан в здравии, будет нам всем счастье.

– Бортэ, хан на спину себе слишком много взвалил. Надорвется, упадет – и все рассыпется. А наследникам тащить это в разные стороны…

– А если одному наследнику? – спросила Бортэ безучастно, отводя в сторону глаза горящие.

– В мирное время ни одному человеку такими просторами в одиночку не владеть. А военные походы вечно длиться не могут. Абукан со мной часто спорит про это.

Что лукавый отрок задумал? Почему сейчас, когда хан в силе и здравии, разговор этот зашел? Но девица ничем не выдала душевных терзаний своих. Она улыбнулась и собралась ответить шуткой, но Абукан уже подошел к сестре и брату.

– Идем, Сартак. Бортэ к себе отец требует.

Ханум поспешила к Бату, на нее глядевшему жадно, будто что-то в лице ее искавшему. Обогнув выносивших диван людей, девица возле родителя своего остановилась. Тень улыбки на губах алых заиграла – ожидала красавица похвалы за беседу с князем Ярославом.

– Абукан сказал, что нашел три повивальных бабки, что при родах твоих должны были глаз с жены моей не спускать, да тетка Донгмеи их вон прогнала, только головка показалась. Думает, что ты подкидыш, – сказал Бату-хан, хмурясь.

– Раньше это надо было говорить, пока я в колыбели лежала. Я в тебя, отец, умом – а в кого у нас Абукан такой – непонятно, – ответила дочь, улыбаясь, хотя уже в который раз екнуло сердце в груди ее. – Сартаку запрети у самого старшего брата так часто бывать – жаль будет, если пропадет мальчишка.

У себя в юрте снова сидела Бортэ у огня. Много пережила она, деля кочевую судьбу с кередами, много боли видела человеческой, но сейчас печалилась, потому что только в жилье своем могла не быть истуканом немым, слепым и глухим, грозным призраком будущего народов покоренных. Умирают люди. Так надо. Отчего же, когда Горинка погибла, горько стало? А если не убегала прислужница, а похитили ее? Хотели про госпожу узнать, да не открыла тайн рабыня верная… Упал рассеянный взгляд Бортэ на портрет Донгмеи, рисунок из сказки и блюдо князя Ярослава, поставленное так на крышку сундука, что только фигура Агафии видна была, остальное закрывала царевна, безобразная, но любимая, и ледяная избушка лисы.

– Если б эта девица увидала меня на пиру сегодня, ужаснулась бы, убежала бы. Заперла бы в темнице в Светлоровске. Каково ей так? И не страшная, и не злая, и, должно быть, любимая. Родись я там… Нет, не знала бы я нигде покоя. По-любому родится чудовище. Только в чем вина моя? В чем, Донгмеи? Вернись из дворцов у Желтого источника. Успокой, ободри, утешь меня. Обещала Горинка беречь меня – не сберегла. Я еще поживу, надо только, чтобы отец узнал об измене Балендухт – он такого никому не простит. А от Джучи не будет мне долго большой угрозы. Отчего родилась я не в бедной юрте, чтобы жить, как сама желаю? Отчего нельзя жить так, как сама желаю, и быть великой ханум? А ты, княжна Агафия, не подслушивай, не выведывай тайн чужих, – и смотрела на блюдо строго, и плакала тихо.

Не знали еще в Ижеславце о беде, князя Ярослава и людей его постигшей. В натопленной горнице Феодоры по утренним сумеркам горела лучина. Положив на стол кусок серой бересты, стерженьком-писалом выводила Добрава:

Как кузнецкая жена

С молодым загуляла.

Как вернулся муж домой,

Она милого за печь.

Угощает мужа да печалится.

«Ты о чем тоскуешь,

Младая жена?»

«Как же мне, горемычной,

Не печалиться?

Домовой у нас за печью

Ругается…

Феодора, растрепанная и в пуховом платке поверх рубахи, подошла к столу и попробовала пропеть написанное. Поправила ее Добрава:

– Быстрее здесь, а в конце с перекатами.

– Не печали-и-и-и-ться…

– Так, так.

– Отчего и музыку записать нельзя? – спросила воеводина дочь, позевывая. – А чем кончится песня?

– Кузнец велит жене поставить пирог да кашу с курицей за печь к домовому. Мужик до отвала наестся и икать начнет. Испугается тогда хозяин и на всю ночь убежит из избы.

Феодора засмеялась, закружилась по горнице.

– Не зря я тебя письму обучила.

– Только все бранится Малуша, что у тебя я сижу, хозяйка, а не помогаю на поварне, – ответила Добрава, отложив писало.

Феодора зевнула и подошла к окошку.

– Подойди сюда, голубушка! Люди в платье иноземном идут по двору!

К высокому крыльцу, на столбах стоявшему, приближались четверо. Первый был немолод – пряди седые имел в волосах и бороде темно-каштановых. Не видела Добрава раньше наряда такого: коричневой туники без рукавов, схваченной коротким поясом кожаным по бедрам, а внизу – рубаха с рукавами пышными, сверху плащ на меху, короче княжеского корзно, на голове – остроконечная шляпа, поля сзади шире, чем спереди. В мягких сапожках шагал он к лестнице. Следом шел молодой красавец, с любопытством по сторонам оглядывающийся. И на нем была похожая одежда темно-синего цвета, только шапочку он носил маленькую и круглую, не прятавшую мягких волос. Улыбался молодец коротконогому человечку, чья туника заплатами сверкала, а порты 15 15 Штаны и башмаки ветхими, потрепанными казались, однако лицо было оживленным и довольным. Видно, велся меж ними разговор. Последним шел слуга, одетый дешево, но в новое, и несущий, видно, подарки воеводе в мешке. Феодора встрепенулась: