Павел Тиккоев - ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён

Вошедшие расположились в узилище как-то сразу по ранжиру, будто они лишь пару минут назад ненадолго выходили за сигаретами. Той, вдохнув среду обитания, нисколько не удивился судьбе самоубийц – тараканов, валявшихся вдоль плинтуса в прискорбно-высушенных позах и имевших неосторожность забрести в сие назидательное учреждение; правда, скорее всего, тараканы были насильно принесены сюда “майором” из дома в складках его объёмной форменной шинели.

Начальник узилища тем временем сгрёб со стола стаканы и, обчёкивая ими, упрятал их в нижнее отделение святая-святых – в сейф. Остатки еды, не упаковывая, он просто сгрёб в центральный ящик стола, который выдвигался с характерным сальным писком.

Дружинники хмуро подпёрли стену своими торсами и, явно сожалея об окончании «посиделок с пойлом и селёдочкой», подготавливали свои огрубевшие в борьбе души к как можно более законному выяснению, выявлению и лучше бы к немедленному исполнению. В целом, их рожи в сочетании с отчётливым “выхлопом” алкоголя не добавляли Тою оптимизма и уверенности в будущем.

Процедура пошла вполне себе стандартно и точь-в-точь как в фильмах про беспризорников, но с той лишь разницей, что все трое правоохранителей беспрерывно курили и не “Герцеговину флор”, а “Прибой”. И этим количеством и качеством дыма можно было прикончить даже клопа – достаточно было лишь заставить его хотя бы пару раз сделать полный вдох этого курева. Правда эти твари вовремя адаптировались и, проживая в складках постельного белья и мебельной обивки, использовали оные в качестве противогазов. Человек в этом смысле был более радикален и иным способом боролся с ядовитыми продуктами вдыхания “Прибоя”, безжалостно губившими всё и вся вокруг – он просто уходил от этого самого дыма, причём уходил в буквальном смысле слова – человек, пусть и преждевременно, уходил из само́й этой жизни. А вот теория Дарвина – через эволюцию клопа – получила дополнительное и весьма веское подтверждение…

Опер бесцельно-бессмысленно принялся перекладывать по столу грязно-белые папки с засаленными одиночными завязками, периодически сурово поглядывая на задержанных. Лицо его при этом занятии было выжидающе-простофильным с лёгкой одутловатостью под глазами, видимо, являвшейся неустранимым следствием регулярного приёма “горькой”. Судьба этой физиономии представлялась Тою вполне предсказуемой. Всё это неизбежно должно было превратиться в красно-роже-синеносую, блюдцеобразную и без единого намёка на возможность мыслить голову, являвшуюся продолжением такого же рыхлого туловища. «Один-в-один ментовской капитан в отставке со второго этажа – алкаш Сашка» – завершил Той анализ достопримечательностей облика мента, а также исследование образа его кабинетной жизни.

– Ну и где были, молодые люди? – наконец проявился мент, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки; при этом он, конечно, постарался “заорлить” глаза, но это потянуло лишь на “закосить”.

“Шкаф”, злобствовавший скулами у стены, утратил контроль за своими габаритами и, сменяя опорную ногу, двинул плечом своего подельника по отгулам с сохранением заработной платы. Тот, подчинившись законам физики, немедленно передал колебательное движение стоявшему рядом сейфу, который на поверку оказался настолько хилым, что предательски звякнул внутренними стаканами и уронил стоявший сверху козлообразный бюст. Имитация “железного Феликса” отплатила “хранилищу вопиющих фактов” хлёстким ударом, но, не рассчитав собственные возможности, сама разделилась на три равноценные части: нос, бо́льшая часть бороды и “всё остальное”.

Опер вскочил и, гейзируя хорошо подобранными и весьма обидными для добровольных помощников характеристиками, сдобренными профессиональной ментовской феней, настоянной на брызгавшей изо рта слюне, приступил к воспитательно-разъяснительной беседе. Характер мента и его должностное положение обязывали его гортань неуклонно повышать уровень звучания наставлений, доведя его до той черты, за которой применение беру́шей [21] беру́ши – мягкие тампоны для защиты органов слуха от шума (по санитарным нормам) было для слушателей обязательным.

Той извлёк из-под пальто шарф и, медленно аккуратно расправив, заблокировал им уши, повязав под подбородком. Восприятие назидательной беседы сразу стало для него более комфортным, хотя снижение уровня пронзительного визга не добавило понимания смысла этих наставлений, которые, впрочем, вполне можно было уложить всего лишь в два слова мента: «разъе… и долбоё…». Но велик и могуч необъяснимый язык советского охранителя права от прав строителя коммунизма.

Минуты через три после начала спича мента “шкаф” согнул руку в локте и, выторчив большой палец несколько раз ткнул им в направлении потолка. При этом на лице его напарника сляпалась крайняя озабоченность, которая быстро перемялась в предчувствие беды.

Опер, будто что-то вспомнив, напряг рожу и выплёвывая очередное определение «долбоё…» попытался сглотнуть его назад, но возвернул лишь слюну; сбитый с толку организм, подержав всё это пару секунд внутри, выикнул всё назад в пространство узилища. После этого милиционер вернулся в реальность и даже выказал общим обликом своего тела возможность к более-менее здравому рассуждению. Он даже что-то вспомнил и, похоже, чем-то озаботился. Раболепски дрожащими руками он попытался как-то составить обломки и возродить идола. Но приставленная ко “всему остальному” и как-то ещё державшаяся борода в отсутствии носа, который дополнительно развалился на несколько частей, столь сблизило это ваяние с обликом горного животного – самца, что Той издал одобрительный звук, отдалённо похожий на призыв к горной самке.

Столоначальник, поняв тщетность своих попыток всё слепить, а ещё больше опасаясь доноса “товарищей по борьбе” на столь неудачно-хорошую лепку, воровато сгрёб все составляющие красного террориста и бережно упрятал их в стаканохранилище. После этого у “майора” наступило некоторое прояснение в забальзамированном спиртом мозге. И оно было без сомнения вызвано осознанием великой опасности, заключавшейся в возможности утраты командования над этим столом – символом власти. Опасность же исходила от самой дислокации присутственного места. Именно в этом же подъезде, но двумя этажами выше, очень ответственным квартиросъёмщиком был аж сам секретарь парткома сборочного цеха, конечно же, военного завода, на котором вкалывало почти всё население района. И району и заводу было присвоено имя, являвшееся погонялом [22] погоняло – кличка (жаргон) одного из старейших большевиков. Секретарь был совершенно освобождённым от работы, которой все другие занимались в этом цехе. Связано это было с тем, что численность работников этого цеха соответствовала тому нормативу, при котором партийных секретарей следовало освобождать и сосредотачивать. И это, несомненно, было мудрым решением, потому как даже исходя из законов животного мира: стадо баранов должно быть обязательно направляемо взросло-грамотным козлом. Необходимо было также учитывать, что далеко не все работники цеха были одухотворены имéнием партийного билета. Да и те, которые записались за великой целью, всё же нуждались в постоянном подпирании, а в ряде моментов даже и попрании. Вот поэтому задача “освобождённых” состояла в том, чтобы весь этот неразумный люд окружать, загонять и, в конечном итоге, сплавлять в однородно-одобряющую массу с вкраплениями конструктивно-дозированной критики. Правда доза этой критики, как и сама критика, вырабатывались исключительно самими “освобождёнными”. А происходило это на встречах с совершенно уж свободными и “заключёнными за высокой стеной древнего зодчества”. Каждый “неосвобожденный” партийный секретарь, продравшись к “освобождению”, делал свой первый шаг к вожделенному “заключению”. Но на этом пути угождения и подставления некоторых своих мест следовало исхитриться и миновать возможного исключения – соблазнов то становилось ого-го. Уметь “нюхать воздух” и “жопой чуять” – вот главные качества, которые требовались, чтобы достичь “заключения”…