Наталия Соколовская - Долгое счастливое утро

…После смерти матери сестры съехались. Теперь они жили на восточной окраине города, в конце Бестужевской улицы. В начале семидесятых племянник Динэры, сын Лидии, женился, но вскоре развелся и уехал в другой город. Люба, его жена, осталась жить с Лидией и Динэрой. Вместе они растили дочь Любы.

Ездить на работу Лидии было далеко, на Московский проспект, где она в Технологическом институте преподавала все ту же политэкономию. А работа Динэры была по соседству с домом, в школе, возле которой стоял на постаменте истребитель МиГ-17.

В метельный день февраля трое, две женщины и мужчина, выходят из метро «Площадь Мужества», пересекают проспект Непокоренных и идут к остановке. В руках у них цветы, обернутые в плотную бумагу. «Ну ты и сочинять», – говорит одна из женщин, продолжая разговор, начатый еще в метро. «Только про Паоло и Франческу, – отвечает вторая. – Остальное так и было». «Точно! Год спустя так и было, – отзывается мужчина. – Не вышла из нас строительная жертва ». «Это как посмотреть… – возражает вторая женщина. – Худо-бедно, а всё до сих пор держится…» «И то верно, – соглашается мужчина. – После прорыва тут асфальт дыбом вставал и трамвайные пути лопались. Жилые дома просадку дали… А теперь вон как…» – мужчина машет рукой в сторону плотной застройки на противоположной стороне проспекта, вокруг метро.

Некоторое время они стоят молча. Метель стелется по земле, а в небе мутным пятном, как сквозь толщу воды, проступает солнце. «Так странно проезжать по тому месту…» – говорит первая женщина. «Это не совсем то место, – говорит мужчина, – через двадцать лет, уже после второго прорыва, в обход ветку пустили». Слова застывают возле рта в облачках пара, напоминая тексты комикса. «Почему было с самого начала не обойти?» – спрашивает первая. «Потому что дорого », – отвечает мужчина. «Поглупеть тебе так и не удалось», – смеется вторая женщина, а первая, понизив голос, говорит: «Вы обратили внимание, там, внизу, в вестибюле… Там ведь потеки на потолке…»

Жаворонкова, Забродина и Васильковский видятся последние годы редко. Время, когда их десятый «В» собирался каждые пять лет, прошло. Теперь встречались чаще на похоронах: сначала родителей, потом и сверстников. Сегодня они едут хоронить Динэру. «Чертов крематорий все спутал, – ворчит Жаворонок, – разве ж там похороны?» «Да… – тихо отзывается Заброда. – Но ведь можно говорить – ”прощание” или “проводы”…» «Поминки бывают после похорон… А в крематории разве похороны – гнет свое Жаворонок. – И потом тоже не лучше: или чертов колумбарий, и стой в вазочке у всех на виду, или, как сироту казанскую, – в могилку к родственнику…»

Чувствуется, что у Жаворонка наболело и она готова еще порассуждать на эту тему, но подходит автобус, и все, кто ждал на остановке, заходят в него.

От площади Мужества только один сто тридцать восьмой идет в нужном направлении. Прямой маршрут, от кольца – до кольца. Им ездит весь город. На табличке возле остановки значится: в числителе, над чертой, – «Площадь Мужества», под чертой, в знаменателе – «Крематорий».

Автобус удобный, теплый, с нормальными сиденьями, не то что в маршрутках-живопырках. Ехать в таком приятно. Когда расселись и тронулись, Васильковский спрашивает: «Она ведь тут где-то жила, да, Жаворонок? Ты ж с ней все это время дружила». «Где ж ей было жить, как не на проспекте Непокоренных. Разве что на проспекте Народного Ополчения… Улица Доблести подошла бы… Но это слишком уж пафосно… Вот ее дом, – встрепенулась Жаворонок, – угловой… Окна на Старо-Муринскую смотрят…»

…Свое последнее земное пристанище Динэра любила: высокий этаж, вид на лесной массив, и метро, наконец-то, рядом. В конце семидесятых она, выпустив очередной десятый, уехала на несколько лет преподавать в Мурманск. Северная надбавка давала возможность скопить денег на отдельную квартиру. Жаворонок сохранила письма Динэры. Почерк у нее не изменился: буквы имели наклон, противоположный привычному, и состояли из однородных волосяных линий, напоминавших дрожащую спираль в лампе накаливания.

…Жаворонок смотрит на затылок Васильковского и смеется: «А ты, Василек, опять перед нами сидишь, как в тот день. Здорово». «Ага, здорово!» – радостно соглашается Васильковский. «Здорово», – кивает Забродина. Не понятно почему, но это действительно здорово. «Слушай, – Васильковский снова поворачивается, – она все так же своего Некрасова наизусть шпарила, и в девяносто три года?» «Не поверишь – шпарила… Смешная… Нет. Трогательная. Нет. Трагическая… “Кому на Руси жить хорошо” цитировала кусками. Как-то спросила меня: “А когда на Руси умирать хорошо, знаешь?” Я ответила, что еще не думала об этом, и поинтересовалась – когда же? Она улыбнулась, тронула мою руку своей высохшей рукой, словно птичьей лапкой царапнула, и сказала, иронично так, как она умела: “За всю мою жизнь было две таких возможности. И обе я, растяпа, упустила. Первый раз, в начале шестидесятых, вроде рановато еще было. Второй раз, в конце восьмидесятых, – зазевалась. А умирать, дружок, хорошо тогда, когда впереди есть надежда”».

Дорога идет сквозь вечнозеленый лес. Стволы сосен светятся. Какое-то время все молчат. Когда автобус выезжает на открытое пространство, становится легче. «Вот и овощебаза наша», – стучит по стеклу Заброда. …Теперь тут аккуратные павильончики: «Мясо птицы», «Мясо в ассортименте», «Овощи от производителя», «Орехи и сухофрукты», «Полуфабрикаты и колбасы». «В этом соседстве… – Жаворонок кивает на ограду Пискаревского кладбища, которое тянется по другую сторону дороги. – Прежние бараки с гнилой картошкой здесь как-то пристойнее смотрелись, а?» Васильковский и Забродина тоже поворачивают головы. Как раз в это время между портиками мелькает бронзовая Родина-мать. Она такая же, как несколько десятилетий назад. Время не наделило ее никакими новыми смыслами. «Эх, и напьюсь я, кажется, сегодня», – говорит Васильковский… «Напьемся», – соглашается Заброда. «Напьемся», – подтверждает Жаворонок.

Возможность если не напиться, то, не затягивая, выпить, действительно есть. Два дня назад Жаворонок обсуждала по телефону предстоящие похороны с Любой, невесткой Динэры. Вкратце разговор получился следующий: «Мне посоветовал менеджер крематория Большой зал… И подруга подтвердила, что там очень (капслок) хорошо». – «Да что ж там такого хорошего?» – «Она сказала, там большое окно и красивый вид». – «Да там чувствуешь себя, как в тропиках. Только фауны не достает». – «Ты давно там была?» – «Когда бы я там ни была, там всегда одно и то же. По периметру пальмы, папирусы и фикусы, как в тропиках». – «Что ж ты заладила про тропики! Там вместо одной стены – окно, а за ним березовая роща…» – «… И на фоне берез – пальмы и папирусы… И кактус я тоже видела. А мой одноклассник, царствие ему небесное, сказал как-то, что на спортзал похоже. И точно! Потолки высоченные, пусто и гулко. И штука эта посередине. Разбегайся и прыгай, как через козла». – «У тебя болезненное воображение, не заводись, все будет хорошо. Там кафе. Менеджер сказала, можно заказать, что захотим, они приготовят. Водку свою принесем. Она котлеты посоветовала, сказала – “все хорошо едят”». – «Котлеты?! Это у меня-то воображение?..» – «Опять ты за свое… Короче. Поедешь с нами, из морга?» – «Нет. Я с ребятами уже сговорилась на автобусе, от Площади Мужества».