Наталия Соколовская - Долгое счастливое утро

…И вот она стоит босиком на льду, пытаясь найти замерзшую прорубь.

Не чуя под собой ног, Динэра вернулась в дом, вытерла на полу мокрые следы, тихо прошла в комнату и легла. Она думала, что получит воспаление легких и хоть так, наконец-то, умрет. Но она даже не простудилась.

А двадцать второго июня началась война. На следующий день Оршу уже бомбили. Динэра с матерью уехали из горящего города за несколько часов до оккупации. Через месяц они оказались в казахстанском Уральске. Летом сорок второго сестра вызвала Динэру в Саратов, где с февраля находилась в эвакуации вместе с ленинградским университетом. Еще до войны Динэра решила поступать на филологический…

Фронт был почти в четырехстах километрах от Саратова, в Сталинграде. Иногда Динэре казалось, что она видит дальнее зарево и чувствует, как дрожит земля.

Наконец, начались занятия. Совсем рядом шли кровопролитные сражения, а тут, в стенах старого саратовского университета, словно очерченные магическим кругом, читали свои лекции по русской литературе ленинградские профессора Алексеев, Гуковский, Бялый… изо дня в день, изо дня в день, как заклинание, будто от этого зависел исход войны.

Чем ближе была зима, тем явственней Динэра ощущала на своей коже горячий воздух, идущий со стороны фронта, из поволжских степей. Он был наполнен запахом гари, проникающим в кровь. Тогда же она записала в дневнике: «С некоторых пор меня начала мучить мысль, что сижу я в Саратове, как-то пристроилась, успокоилась. Когда кончится война, не прощу себе того, что не сражалась. Я хочу иметь возможность уважать себя…»

Да, успокоение – странное – действительно пришло. Но оно не было связано с условно безопасной и условно сытой жизнью в эвакуации. Когда Динэра сумела разобраться в себе, то поняла, откуда взялось это чувство: теперь она знала, кто враг. Теперь, на войне, враг, с которым нужно и можно бороться, был очевиден. Война разрубила все узлы и принесла облегчение.

В конце декабря из-под Сталинграда приехал военный, чтобы набирать добровольцев, нужны были топографы и связисты. И Динэра, и Лидия решили идти на фронт.

В одну из ночей, когда деревья потрескивали на морозе сухо, как дальние выстрелы, Динэра босиком по холодному дощатому полу барака-общежития перебежала на кровать Лидии. Она села с краешку и стала шептать быстро-быстро. «Обеим нам идти в армию никак нельзя, – шептала Динэра, косясь близорукими глазами на черную прорубь окна, покрытую ледяным узором, – мама не перенесет, если нас обеих убьют, и потом… кто-то должен заботиться о ней в старости… а ты уже на третьем курсе, скоро сможешь зарабатывать…» В этих словах, конечно же, был свой резон… Так младшая сестра убедила старшую, что в армию должна идти именно она.

Динэра, маленький рыжеволосый очкарик, оказалась под Сталинградом. А с нею еще семь девочек с филологического факультета.

Сохранилась фотография: ясный зимний день, остовы разбомбленных домов, и на их фоне восемь девушек в перетянутых ремнями шинелях, валенках и шапках-ушанках. Щурясь от солнца, они стоят плечом к плечу среди каменных развалин, возле их ног лежат мотки телеграфной проволоки.

Позже она запишет в дневнике: «На место мы прибыли в январе 1943 года, когда бои шли еще у тракторного завода. Наш полк дальнобойных орудий сначала располагался за Волгой, но даже здесь нес потери. Выдали нам военное обмундирование, поместили в бараках, где спали мы на нарах, не раздеваясь. Быт, особенно для девушек, был труден, головы мыли на улице, растопив снег. Но это же фронт. Относились к нам заботливо и бережно. Готовили из нас топографов-вычислителей, в которых была необходимость.

Однажды при мне командиру полка доложили, что отбили тракторный завод, а это означало, что Сталинград наш! Об этом еще не знали ни Москва, ни остальной мир. Я почувствовала – вот он, ветер истории!

Пока солдаты очищали город от оружия и не разорвавшихся мин, обеспечивая безопасность, нас направили собирать трофеи. Вот это была страшная картина: разрушенные здания, запах гари и повсюду убитые. Не наши, наших старались сразу уносить. Трудно себе представить такое количество трупов – руки, ноги, торчащие отовсюду, даже из канализационных люков… Замерзшие, они были похожи на восковые.

Я среди них хожу, собираю оружие, провода, почтовые принадлежности. Заглушаю свои чувства стихами Есенина: “Не бродить, не мять в кустах багряных лебеды…” Вижу совсем молодого немецкого солдата, упавшего навзничь. Белокурые волосы, синие-синие глаза смотрят в небо… И тут я почувствовала острую жалость. Передо мной был не фашист, а прекрасный человек, погубленный войной…»

Несколько раз в записях Динэры упоминался так и не названный ею по имени командир полка. Это было взаимное увлечение. Динэре шел двадцатый год. Ему было двадцать два.

Теперь к сестре в Саратов и к матери в Уральск приходили письма в красивых трофейных конвертах, а не солдатские треугольники. Но никакой «лирики» в них не было.

После Сталинграда полк перебросили на Северо-Западный фронт. Под Старую Руссу, там Динэра была ранена. У нее была возможность лечиться в госпитале для комсостава, но она отказалась, поехала в Саратов, к сестре. Раненная выше запястья, правая рука болела, заживала плохо, кисть не работала. В Саратове Динэра опять стала учиться. На лекции она приходила в военной форме: шинель, брюки, сапоги. Рука на перевязи.

Весной сорок четвертого, через два месяца после снятия блокады, Дирнэра вместе с университетом вернулась в Ленинград.

Наконец, клеть лифта оказывается на уровне тоннеля. Все оживляются, но клеть, чуть помедлив, продолжает движение вниз. «Это верхний. Один над другим прокладывали», – поясняет бригадир, будто в этом есть что-то странное. Еще через минуту клеть, дернувшись, замирает. Лязгает задвижка, все выходят. Тускло светят лампочки, идущие вереницей вдоль стен. Дважды звенит звонок, и клеть начинает медленный подъем, через десять минут спустятся те, кто ждет наверху.

«Не разбредайтесь», – говорит Динэра, и озирается. Тоннель напоминает нутро выпотрошенной рыбы. Железобетонные тюбинги похожи на ребра. По дну тоннеля проложены рельсы узкоколейки, на них стоит вагонетка, куда нужно кидать строительный мусор: доски, обрывки кабеля и проводов, арматуру… Десятый «В» присматривается к ребристым стенам, прислушивается к гудящей тишине и принюхивается к запаху сырой земли. Запах этот другой, чем наверху. Здесь все другое. Некоторые девочки жалуются, что закладывает уши.

«Ух ты…» – выдыхают Байков с Егоровым и мечтательно смотрят вглубь тоннеля, где за поворотом в сторону станции, которая потом получит название «Лесная», теряется манящий ряд лампочек. «И не думайте, – моментально реагирует бригадир. – Вас сюда зачем прислали? Вот и соответствуйте». Байков с Егоровым, шлепая по мелким лужицам, начинают соответствовать. Но тут спускается клеть с остальным классом, и все немножко бесятся, изображая «встречу на Эльбе».