Наталия Соколовская - Долгое счастливое утро

Одноклассником, сморозившим однажды про спортзал, был Байков. Прощались с ним несколько лет назад, летом. И не в Большом зале, а в Малом. Из двора крематория вошли в вестибюль, уставленный разнокалиберными горшками с тропическими растениями и кустами роз. Было душно и влажно. «Прям райские кущи. Сервис “все включено”», – пробурчал Васильковский, вытирая со лба пот и расстегивая ворот рубашки. Спустились вниз, в полуподвал. Лампы в навесных потолках мигали, а то и вовсе не горели. Штукатурка кое-где обвисла, на потолке виднелись потеки, от уборной, мимо которой нужно было пройти, чтобы попасть в Малый зал, пахло.

Хоронила Байкова, умершего от цирроза печени, дочь. С женой он был давно в разводе. Из прежней жизни пришли только Васильковский и Жаворонкова, и вообще народу было мало. Наверное, потому и зал был Малый. Здесь все было по-другому, чем наверху. Никаких окон, никакой тропической флоры. Государственный флаг и в кадке искусственная березка, все напоминало «красный уголок» в сельском клубе. Гроб со скрежетом уходил не вниз, а прямо в стену, как в паровозную топку. «Баёк обязательно спел бы: “Бьется в тесной печурке Лазо”» – натужно схохмил Васильковский, когда они вышли.

…Крестообразный перекресток, на котором когда-то долго стоял «пазик» с десятым «В», автобус перемахивает по виадуку, и через несколько минут уже едет мимо ограды крематория. Она не столь длинна, как ограда Пискаревского кладбища, но тоже впечатляет: колумбарий за ней – целый город, где дома с нишами окон расположены в строгом геометрическом порядке, так же, как братские захоронения на Пискаревском. Декор ограды тоже похож: вазы со скорбно приспущенной тканью. Только у крематория и вазы пониже, и ткань пожиже. В этом цитировании есть некоторая логика: здесь, в колумбариях крематория, находятся дети и внуки тех, кто покоится на Пискаревском.

Автобус поворачивает на развязке, проезжает мимо недавно выстроенной, тыльной стороной вплотную примыкающей к ограде крематория огромной коробки молла (большие буквы на фасаде: «Оптовая торговля»), и останавливается неподалеку от раскрытых ворот.

По центральной аллее Васильковский, Жаворонкова и Забродина идут к искусственному холму со стоящим на нем прямоугольным зданием, напоминающим одновременно все стеклянно-бетонные павильоны метро семидесятых-восьмидесятых годов. Холм придает сооружению, выполненному из дешевых строительных материалов, вид языческого жертвенника.

Метель, набирающая силу, милосердно скрашивает убогость, запустенье и нищету. «Господи, – тихонько скулит Заброда, – как же стыдно…»

«Радуйся, – утешает ее Васильковский. – Большой брат думает о тебе и о твоих детях. Вон…» – по обе стороны аллеи тянутся колумбарии: микрорайоны серых панельных домов с еще пустыми нишами-окнами.

Они подходят к широкой многоступенчатой лестнице и медленно поднимаются. Во дворе, образованном двумя п-образными постройками, стоят Любина дочь с мужем и детьми пяти, восьми (близнецы) и одиннадцати лет. Рядом с ними друзья семьи и несколько учеников Динэры разных выпусков. Строение справа похожее на школу, стены, выходящие во двор, застеклены, здесь несколько залов для прощания. Строение слева напоминает уменьшенную копию концертного зала «Октябрьский», тут VIP-зал.

Подходит Люба, вид у нее растерянный. Говорит, была «внизу», оформляла документы. В никуда задает вопрос, «почему эти тётки такие грубые…» Потом все идут направо.

Вестибюли крематория действительно похожи на школьную рекреацию. Люди стоят группами, переговариваются вполголоса. Меж ними деловито снует рыхлый батюшка. Распорядительницы в строгих черных костюмах подходят к провожающим, скорбно интересуются, кто тут родственники, и наскоро заносят в блокнотик сведения о покойном, чтобы уже в зале, сопроводив записанное эпитетами, не имеющими никакого отношения к делу, рассказать присутствующим, какого незаменимого труженика на благо отечества и прекрасного во всех отношениях мужа (жену, отца, мать, брата, друга…) они потеряли.

В углу, возле двери с надписью «Кафе» стоят две инвалидные коляски: словосочетание «доступная среда» как нельзя более соответствует сущности крематория.

Правнуки Динэры жмутся к родителям. Щенячьи трогательно-простодушные взгляды исподлобья. Наблюдают за поведением взрослых, за каждым их жестом и выражением лиц, считывают.

Напротив главного входа висит электронное табло, где меняются номера залов и фамилии. Точки после инициалов отсутствуют, буквы слипаются. «Нет, ты только глянь», – Жаворонок толкает в бок Заброду и указывает глазами на экран. «Теперь уж все равно», – грустит Заброда. «То есть? Это же имя и отчество», – Жаворонок чувствует, как внутри нее продолжает нарастать раздражение. Ей хочется благости, примирения, покоя… Она хочет отпустить Динэру так, чтобы никакая обида, никакие лишние для этого дня чувства не примешивались к прощанию.

Жаворонок отходит, из главного вестибюля сворачивает в боковой. Останавливается, разглядывая вмонтированный в стену подсвеченный аквариум с золотыми рыбками, чертыхается, идет дальше, мимо пальм, фикусов и папирусов. Доходит до торца, где, рядом с входом в траурный зал, отгороженные цветочными горшками, но все равно на виду, стоят ведра с тряпками, пустые кадки, банки с отростками растений, пластмассовые лейки… Она разворачивается, подходит к холодному стеклу, прижимается лбом и смотрит во двор. Метель волнами перекатывается возле ее лица.

…Сказать о Динэре хотелось многим, церемония затянулась, превысила положенный регламент, поэтому распорядительница, улучив момент, вклинивается: «А теперь попрощаемся, родственники подходят последними». Все следуют ее указаниям. Последними подходят дети. Старшая девочка гладит Динэру по руке.

Распорядительница нажимает кнопку в стене, створки внутри постамента раскрываются, гроб начинает медленно погружаться. И тут в полной тишине становятся слышны громко переговаривающиеся внизу женские голоса. Все стоят, опустив головы. «Господи, скорее бы закончилось это, скорее бы, скорее…» – приговаривает про себя Жаворонок, заглушая скороговоркой звуки, несущиеся из преисподней.

…В кафе стол уже накрыт. «Как хорошо, – Васильков-ский откупоривает запотевшую бутылку водки и повторяет мечтательно: – Как хорошо… а то пришлось бы нестись до ближайшего шалмана, душа-то горит». Идея поминок прямо в крематории из сюрреалистичной превратилась в самую что ни на есть жизненную. Любезная официантка приносит новые закуски. Ничего вкуснее поминального стола нет на свете. Особый голод и особая жажда. Возле фотографии Динэры стоит полная рюмка водки, накрытая кусочком хлеба. «Она тут младше нас, нынешних, – глаза Заброды наливаются слезами. – Такая, как пришла к нам в седьмой класс…» После второй рюмки Жаворонок чувствует, что ее наконец-то отпускает. Ей кажется, что она смирилась с этим сооружением на окраине города, где вышибают остатки самоуважения из живых, показывая им себя мертвыми в единственно возможном антураже. Еда хорошая, и водка хорошая. И сколько хорошей, благодарной памяти. Памяти-ити… да… это главное… внутренний жар нарастает, сердце делается большим, если завтра война, если завтра в поход, этим и живем, не-не-не-памятью, страна героев… этим переж и тым, пережит ы м, п е р е ж и т ы м, не-не-пережитым… забытым, не забудем-забудем, не-простим-не-простим, броня крепка, простим, детей в атаку, нам нет преград, мечта неясная, поём и смеемся, как дети…