Владимир Ситников - Брусника созревает к осени

– Вот, Славко, все заметили твоё доброе дело, – сказала мать. – Яша говорит, если на конторе крышу огребёшь, деньги заплатит.

И Славка превратился в заправского огребальщика крыш. На конторскую крышу тоже слазил. Наверх уже кричали другое.

– Ничего не боишься. Правильно, смелость города берёт, – бодрил его Гурьян Иванович.

– Живи смелее, повесят скорее, – вставил своё Киркин дед Герасим.

Шли они после «закуски», и языки требовали свободы выражения.

Так разохотился Славка, что когда Кирка – Канин Нос сообщил по секрету, что знает, где можно заработать, с радостью согласился.

Звали охотников на рытьё канав вокруг складов медуницкого «Заготзерно». Побежали туда вдвоём. Рыли отводные канавы в глубоченном, в человеческий рост снегу. Мечтали закалымить за день по десятке. Славке такие деньги казались большими, а Кирка скривился:

– Фигня. Короче – я и по сотняге за день заколачивал…

Врал, наверное.

Выбрасывая снег фанерной лопатой, Славка с радостью думал о том, что купит матери кофточку к дню рождения. Видел он в сельмаге такую расшитую белым шёлком. Тридцать пять рублей стоит. А тут сказали за неделю по семьдесят рублей заплатят. Получится на кофточку и на торт.

Однако им заплатили куда меньше, потому что вычли налог подоходный да ещё за бездетность. Славка за бездетный налог обиделся на бухгалтерских работников из «Заготзерна», а Кирка зло напомнил, что им детей заводить ещё не полагается – возраст не детородный.

– По ведомостям вы у нас как взрослые мужики проходите, – обрезала кассирша.

Ничего не поделаешь. Подростков всегда все надувают, как заблагорассудится.

На блузку для мамани денег хватило. Когда Славка развернул перед ней эту красоту, Ольга Семёновна вместо того, чтобы обрадоваться, вдруг заплакала:

– Дак, выходит, вовсе ты у меня большой вырос, Славко? В эдакой-то басоте меня не признают. Всё в ситце да фланельке ходила, а тут шелкатьё. Гли-ко, до чего хороша кофточка!

В пахнущей гниением, затхлостью и клозетом казарме размещалось немало разных людей. Кроме Дунди Березихи и Сенниковых, жил Витька Логинов с матерью. Чистенький, с бантом на шее, он учился в музыкальной школе играть на скрипке. Мать его – медсестра Клара Викторовна – женщина утончённая, души не чаяла в сынуле. Провожая его в музыкальную школу, целовала в щеку или в лоб. И он любил свою мамочку. Обещал учиться на отлично.

Ещё занимал свой «пенал» одинокий злой старик Серафим Данилович Чуркин, который выскакивал, озираясь только тогда, когда требовалось по нужде в клозет или на кухню. А когда пуст был коридор, бесшумно ходил, прислушиваясь, о чём говорят люди за дверями. Он не любил общаться. Иногда из жалости или от широты души, мужики и бабы, засевшие во дворе играть в лото, звали его раздавить бутылочку. Заводилой был Гурьян Иванович.

– Весь день в башке звон от железа. Хоть человечью речь послушать, – объяснял он свою тягу к лото.

От стола неслось стуканье и бряканье лотошных бочонков, и бубнивый голос Березихи выкрикивал:

– Семён Семёныч! (что означало – 77), Туда-сюда (это – 69), Барабанные палочки (11), Дедушка (что значило – 90).

Оказавшийся в выигрыше Гурьян Иванович пускал свою присказульку:

– Лё, лико-лико. А не собраться ли с умом да не послать ли за вином? – и шёл звать Данилыча. Тот, согласившись, долго считал мелочь. – Чо долго? – спрашивал Гурьян Иванович.

– Рука у меня не слушается, – отвечал Чуркин. – Токо гривенника не достаёт до рубля, – объявлял он, наконец.

Гурьян Иванович великодушно махал рукой: сойдёт, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Данилыч был скупердяем. Это знали все. У него в комнате горела только одна лампочка над столом, задвинутым в угол. И та на 25, а может, даже на 15 свеч.

– Не деньги считать, – объяснял он, хотя учитывал, наверное, каждую копейку.

Ходил Данилыч в одном и том же сером пиджаке с засаленным воротом и рукавами, серой выцветшей кепке и лицо у него было какое-то серое, морщинистое, не запоминающееся.

Выпив, он, тыча пальцем в грудь Гурьяна Ивановича, дотошноспрашивал иудистым, притворно ласковым голосом:

– Почему у нас все поголовно картошку садят? Не знаешь?

– Ну, второй хлеб. С войны привыкли, – отвечал Гурьян Иванович.

– Ерунда! Просто не верят люди своему государству, потому что оно запросто обманет. Сколько нас надували? И будем мы иметь в сухом остатке хрен целых хрен десятых. Что Россию губит? Бескультурье! Выпивка без закуски, власть – без совести.

– Лико-лико, а я не знал.

Гурьян Иванович озирался и на откровенность не шёл. Слишком смело резал сосед. Согласишься с ним, а потом греха не оберёшься. Ещё донесёт. Поговаривали, что Данилыч – старик сквалыжный. Пишет анонимки. Приезжал журналист из газеты, чтобы написать фельетон о Березихе, промышлявшей знахарством. Было при журналисте письмо. Наверное, от Данилыча. Но жильцы о старухе плохого не сказали. Так и ушёл газетчик несолоно хлебавши.

Бабка Березиха обо всех всё знала. И о Серафиме Данилыче – тоже.

– Тяжёлым утюгом бог прошёлся по их семье, – поджав таинственно губы, говорила она. – Мать-отец у него с голоду померли, а он гли какой! Никого не любит. Как так жить можно?

Встречались зимой жильцы в основном около плиты. В общей коммунальной кухне стояли на столах керосинки, а позднее керогазы, около которых хозяйки колдовали с обедами и ужинами. По субботам и воскресеньям зимой и осенью топили огромную плиту.

Достаток и бедность жильцов обнаруживались на общей кухне вот на этой широченной, как двуспальная кровать, дровяной плите, уставленной кастрюлями и кастрюльками, чайниками, сковородами, бельевыми баками и даже бидонами. Самые разные ароматы и дымы доносились отсюда в сени. Ольга Семёновна жарила картошку на постном масле, варила картофельницу или кашу. По праздникам – кролика, которого называла «заяц». Мясо было редкостью. Одинокий пенсионер Серафим Данилыч таясь, приносил кастрюльку – ковш с какой-то позавчерашней хлебатенькой, которую обычно варил в своей комнатёнке. Из ковша и ел. Тарелок у него, наверное, не было или он экономил воду, не желая лишний раз мыть посуду.

Клара Викторовна пекла блинчики, делала кексики для Витьки. Зато Елена Степановна жарила чебуреки с мясом, огромные котлеты, пекла пироги. Гурьян Иванович да и сама Елена Степановна любили поесть и имели достаток, чтобы покупать мясо.

Около плиты шли откровенные разговоры, случались самые злые перепалки. Ольга Семёновна от скандалов всегда уходила к неудовольствию Березихи. Березиха, любившая всех судить и рядить, была этим недовольна:

– Хоть бы ты раз поругалась, отбрила кого-нибудь. Дак на тебя бы нападать не стали.

– А зачем? – недоумевала Славкина мать. – На меня и так не нападают.