Владимир Тутыхин - Осенний блюз

Дождь шел все сильней, и Николай Афанасьевич почти вбежал в рюмочную. Он положил кошелек в карман и подошел к большому зеркалу. И еще не глядя на себя, произнес по привычке: «Да я помолодел на двадцать лет». Через зеркало он увидел всех и всё. Всё было как обычно: студенты, телохранители, два полковника-педагога, два знакомых сыровара, знакомая шумная компания с дамами, одинокий поэт, одинокая любительница абсента с длинным мундштуком… Не хватало только его.

Табачный дым тонким, ровным слоем висел в зале – нет, он даже медленно вращался вокруг своей оси по часовой стрелке. Это было и облако, и очень долгоиграющая пластинка… И все это повторялось здесь изо дня в день. Каждый столик жил своею жизнью от шепота до громкого смеха. И за каждым столиком кто-то кого-то учил жить. И за каждым столиком кто-то кому-то исповедовался. И за каждым столиком говорили о своем заветном: «Каким же я был дураком! Целый мир тогда был открыт передо мной, но я отыскал именно эту дверь, долго стучался в нее, долго ждал, пока найдется ключ от нее, всех уверял, что мне именно сюда… А за дверью оказалась сапожная мастерская с маленьким окном под потолком на всю жизнь». Николай Афанасьевич выпил совсем немного вина и съел сразу всю принесенную ему закуску. Он долго и внимательно рассматривал рисунки на пустых тарелках и вслед за чьим-то восклицанием: «Да не любила она меня никогда!», сам стал вспоминать о своей бывшей жене. И не было у него никакого сожаления, что прожили они вместе совсем немного, и что было это очень давно, и то, что она ушла к другому… Зато как много осталось ее фотографий, их фотографий, которые еще с тех пор были развешаны по всем стенам в его квартире: вот они на пляже в Крыму, вот они в ресторане, счастливые, отмечают первую годовщину своей совместной жизни, вот они в телескоп смотрят на звезды, вот они очень внимательно смотрят в объектив фотоаппарата. Фотографии с ней висели везде, но голоса ее в своем жилище Николай Афанасьевич никогда не слышал. И когда кто-то приходил к нему, то всегда восклицал: «Ты до сих пор любишь ее»?! И Николай Афанасьевич в ответ на это очень талантливо начинал плакать, а потом смеяться. И потом они смеялись вместе и садились за стол, над которым висела фотография, где счастливые «Он и Она» сидели за этим же столом с бутылкой мадеры.

Дверь в рюмочную открывалась со звоном колокольчиков, поэтому всех входящих встречал общий, вопросительный и добрый взгляд: «Друзья, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Всем хотелось, чтоб в рюмочную сейчас вошел человек красивый, умный, добрый, готовый полюбить их, и щедрый. И часто входящего звали за свой столик… Но сейчас все замолчали и смотрели на нее… Все любовались ею, она была очень красивая, и все были уверены, что она сейчас с улыбкой развернется и уйдет – она просто ошиблась дверью… Но красивая женщина лет тридцати пяти в красном плаще и красных туфлях у зеркала сняла свой легкий, длинный красный плащ, под которым было такое же красное и очень облегающее платье с черным тонким поясом. Она очень долго смотрела в зеркало в одну точку – не на себя… Нет, сначала она поправляла на себе складки и даже два раза повернулась перед зеркалом, но потом стала молча смотреть в одну точку. Два полковника осмелились подойти к ней и очень вежливо, глядя в зеркало на нее и на себя, поприветствовали ее, выразили ей свое восхищение ею и пожелали ей хорошо провести время в этом уютном «ресторанчике»… Потом к ней подошли два сыровара, потом студенты и все остальные…

И только один человек так и не повернулся на звон колокольчиков. Он все еще внимательно рассматривал замысловатые растительные орнаменты на пустых тарелках, чуть улыбался и благодарил Бога за подаренный ему прекрасный день, который так мягко и по-доброму уходил, чтоб когда-нибудь вернуться. Он даже решил не допивать все вино здесь, а унести бутылку с собой домой. И еще долго сидеть на балконе под ветром и дождем и по-философски всматриваться в осеннюю, городскую темноту, где столько много людей и никого… И говорить им…

– Дорогой Николай Афанасьевич, не притворяйтесь, вы совсем не пьяны. Я прочла вашу пьесу «Некролог самому себе». Я прочла ее сто раз. И последний раз, когда сидела на дубе и ждала вас. Я хочу снять фильм по вашей пьесе. Я должна снять фильм по вашей пьесе. И я прошу вас ее дописать.

Николай Афанасьевич сначала даже с каким-то разочарованием взглянул на севшую напротив него «прекрасную даму» – она была очень красивая, и быть рядом с ней ему, артисту, заслуженному артисту, все равно было как-то не комфортно. «Ко всему-то привыкает подлец-человек», – вспомнил он вслух Федора Михайловича. Потом он налил вина в два стаканчика и сразу выпил свой.

– Я остаюсь живым?

– Нет, вы умираете… И вас кладут в гроб. И даже забивают крышку гроба гвоздями. Но зрителю это будет уже не интересно, и он уже выйдет из темного зала на солнечный свет и купит себе пива и мороженого… Он возьмет пример с вас. И он еще долго будет вспоминать, что вы сказали, и разговаривать с вами. И со мной…

– Вас в пьесе нет.

– Я сижу перед вами. И я пью налитое вами мне вино.

– Ха-ха-ха! Так это уже после моей смерти! Ха-ха-ха!

– Допишите. Мне очень хочется быть рядом с вами. Я буду немногословна. Могу за весь фильм сказать всего два-три слова, но всегда быть рядом с вами. Лежать ночью рядом с вами и повторять все ваши дневные разговоры вслух, когда вы уже спите. Нет, я не придумала себе вас, это вы мне о себе все рассказали… Нет, не о себе – о нас обоих.

– Ах, если б вы знали…

– Аня. Меня зовут Аня.

– Ах, если б вы знали, Аня!.. Я ничего не смогу дописать лучше, чем есть.

Из зала донеслось сначала робко, но потом все громче и даже по-дружески требовательно: «Николай Афанасьевич, просим вас, пожалуйста, допишите… Да неужели это так трудно?! Она красивая. Она очень красивая. Да взгляните на нее внимательно. Почему вы не смотрите на нее?! Да нет у вас таких в театре. Мы все пойдем смотреть этот фильм про вас обоих… На ней очень красивое платье! И туфли! И поясок! И все остальное! Ха-ха-ха! Посмотрите внимательно на нее. Красота – это уже молитва.

Николай Афанасьевич, еще раз налил вино в оба стаканчика и быстро выпил свой.

– Вы хотите в пьесе быть рядом со мной? Я там десять раз укладываюсь в гроб. Вы просите меня написать другую пьесу! Вера Кузьминична, принесите мне еще холодной телятины.

– Нет. Я прошу вас дописать вашу пьесу. Вы умный, вы талантливый, вы мудрый, вам себя совсем не жалко… Пожалейте других. Пожалейте наших зрителей.

Конечно, в рюмочной «Причал», кроме Николая Афанасьевича, никто не просил холодной телятины. Поэтому Вера Кузьминична, официантка и хозяйка этого заведения, приносила Николаю Афанасьевичу первую попавшуюся закуску, чаще всего это была селедка с зеленым горошком. Но сегодня ее не было, и ее муж Шурик, бармен и швейцар, добрейший человек, который наливал всем чуть-чуть больше вина, за что всегда получал укор от Веры Кузьминичны: «Ты зачем спаиваешь людей», принес с кухни целую запеченную утку с яблоками и еще одну большую бутылку вина. Утка эта, конечно, готовилась хозяйкой для дома, а бутылка французского вина уже несколько лет ждала особенного события под названием: «Вход действующего губернатора в рюмочную “Причал”». И утка, и большая бутылка французского вина были встречены аплодисментами. Столик Николая Афанасьевича уже стоял посередине зала в окружении других столиков, и все смотрели на них. Николай Афанасьевич оторвал от утки крылышко и помахал им, изображая полет.