Владимир Тутыхин - Осенний блюз

© Тутыхин В.М., 2020

Уже темнело, по улицам зажглись фонари, людей в парке стало совсем мало – да почти никого. И желтые осенние листья, дождавшись этого безлюдья, стали очень красиво парами планировать с деревьев к земле: в одну сторону, в другую, чуть вверх и вниз… Конечно, это была их последняя песня, конечно, это был их последний танец… В городском парке всегда звучала музыка, и даже когда она не звучала, она все равно «звучала». И осенние листья по чистой дорожке перелетали под эту музыку далеко-далеко в конец парка, где в клетках неподвижно сидели облезлые орлы и равнодушно смотрели на это волшебство листопада. Конец сентября, дождя давно не было, и старые деревянные парковые скамейки были совсем сухие. Николай Афанасьевич лежал на скамейке, скрестив руки на груди, и смотрел на движущиеся облака. Он уже третий раз менял свое расположение на скамейке: то ему хотелось лететь навстречу быстроменяющимся облакам и сражаться с «ветряными мельницами», то ему хотелось вместе с облаками лететь низко над знакомыми улицами и шутить над прохожими, то ему хотелось сделать еще два-три глотка вина. Ему очень хотелось сделать еще два-три глотка вина, но бутылка давно уже стояла пустая. Вот уже последние двадцать лет в свой выходной день в театре он приходил к старому дубу и садился на эту скамейку: выпивал бутылку вина, разговаривал с дубом, вспоминал знаменитые театральные монологи и диалоги, философствовал, кое-что переписывал за великими драматургами и плакал. Ему было жалко всех: героев трагедий, актеров, игравших эти роли, зрителей, не проронивших и слезинки над чужим горем… И каждый день он отыскивал в зрительном зале вытирающую слезы зрительницу и шел к гардеробу, чтоб помочь ей надеть плащ и незаметно поклониться ей. Гардеробщицы переговаривались меж собой: вот именно так когда-то давно сходил с ума их любимый молодой актер Митенька.

Дождь все же пошел. Николай Афанасьевич еще какое-то время лежал на скамейке, но уже с закрытыми глазами, и радовался дождю. Капли дождя омывали его лицо, и он вслух громко и бодро произнес: «Вот умереть бы так! И сразу в могилку! И в друзья к какому-нибудь греку-философу и с ним говорить, говорить, говорить… И сочинить бы с ним трагедию “Христос до Христа”, – пьесу эту Николай Афанасьевич недавно начал писать, но после двух страниц стал говорить всем, что пока не пишется, – или сочинить бы с ним водевиль! Ха-ха-ха! А если он спросит: “Ты кто такой?” Господи, да ведь хочется еще что-то в этой жизни сделать хорошего, не убивая никого! Себя не убивая! Ха-ха-ха!» Усиливающийся дождь все же поднял Николая Афанасьевича со скамейки, он посидел еще немного и пошел от дождя под дуб. Под свой дуб… Он всегда обнимал дуб и разговаривал с ним: хвалился, жаловался, просил помочь, рассказывал о своих желаниях и всегда во всем винил только себя. Нет, иногда в чем-то виноваты были они вместе с дубом: «Вот мы с тобой решили, что надо идти и просить новую роль у этого злодея-режиссера… А он из этого такое представление устроил! Целый спектакль “Лишние люди!” Сбежался весь театр смотреть на унижение заслуженного артиста! И все меньше сочувствующих взглядов… Мне теперь стыдно получать свое жалование! Я подхожу к Эмилии Николаевне после всех… И она зачем-то мне стала молча подмигивать, будто она выдает мне не мое жалование».

Николай Афанасьевич обнял дуб, который был в два человеческих обхвата, начал целовать его и обходить вокруг него, прижавшись к нему щекой, – он так всегда делал и обходил вокруг дуба несколько раз… Но сейчас он уперся лбом в женские ноги в красных туфлях на высоком каблуке. Кто-то даже осторожно носочком постучал по его голове. Николай Афанасьевич не стал смотреть вверх. Нет, он много раз представлял себе какую-то необыкновенную встречу под этим дубом… С очень красивой и доброй своей зрительницей, которую не видел в зрительном зале уже десять лет; с театральным критиком Пименовым, когда-то напутствовавшим его очень добрыми словами; с известным режиссером для роли Гамлета.

– Мне к вам взлететь или вы спланируете в мои объятия? Я еще достаточно крепко стою на ногах. Вы молчите. А я вот щекой прижался к вашей ноге. Может быть, последний раз в своей жизни я прижался своей небрежно побритой щекой к божественной ножке… Ах, сударыня, Дульсинея Тобосская… Что вы оттуда видите, ведь зачем-то вы туда взобрались? – смело, громко, но равнодушно произнес Николай Афанасьевич.

– Отсюда очень хорошо виден только вход в рюмочную «Причал».

Женский красивый голос как бы предлагал единственное продолжение их дальнейшего совместного пути…

– Ах, сначала я должен найти под этим дубом пять золотых монет… И тогда уверенно пойти к этим родным дверям, а вы за мной… И только там, за столиком, я внимательно рассмотрю вас и буду любоваться вами. А между нами будет стоять высокая темная бутылка с красным вином. Для всех мы будем давними друзьями, которые очень давно не виделись и очень по-доброму смотрят друг на друга: «Как ты жил все эти годы? А я так хотела тебе обо всем очень подробно написать». А о чем мы будем говорить?.. Конечно, мы будем говорить о смысле жизни.

К ногам Николая Афанасьевича упал кошелек. Он совсем без церемоний поднял его и раскрыл… В кошельке было много денег, и Николай Афанасьевич несколько крупных купюр из него переложил в свои разные карманы. Он это сделал не скрытно, а демонстративно, как будто на такой случай была вот именно такая инструкция.

– Идите вперед, я вас догоню… Нет… Где вы сядете? Сядьте в углу и ждите меня!

Николай Афанасьевич бежал к гранитным ступеням рюмочной и совсем не хотел, чтоб его кто-то догонял. Он бежал легко и даже пританцовывал, его длинные волосы на ветру меняли его лицо до неузнаваемости: то – лысый, то – пышноволосый, то – красивый, то – страшный. Он прижимал к своей щеке тугой кошелек и уже был почти уверен, что он просто нашел этот «философский камень»… И никакой красивой женщины не было…

– Да только найти такой кошелек – чудо!.. Какие еще красные туфли на высоком каблуке… Ха-ха-ха! Ах, а какой красивый был голос! Господи, Господи! Не забываешь ты меня! Вот захочется умереть – а Ты рядом… Гладишь по головке свое любимое дитя и говоришь ему: «Терпи, терпи, еще не вечер». И я терплю. И буду терпеть, и буду с тобой честен во всем! Ах, если б Ты знал, как мне хочется жить после Твоего прикосновения ко мне. Но я буду честен с Тобой, я одинаково люблю и театр и эту рюмочную «Причал»… И я не перестаю верить в себя: «Крепчает нравственность во мне, когда дряхлеет плоть», – это совсем не про меня. Я люблю жизнь! И когда Ты касаешься меня – я люблю всех!