Галина Щекина - Начистоту. Книга писем

Так, передышка. Кажется, директор городского ДК Зверева пошла нам навстречу: «Если будете выступать перед ветеранами». Да будем мы, будем. На всё согласны за пустой класс два раза в неделю. Я думаю, ну хорошо, я напрягусь и созову людей еще на одну акцию. Ну прочту еще десять рукописей, по году на каждую потрачу, если талантливо. Ну, три человека найду, достойных для союза. Ну, не брошу свое Лито. Чего бы мне ни стоило. Но всё равно это будничная работа, это не войдет в историю. Они не позволят.

Лет десять назад мы с Балакшиным совпали: в одном автобусе и в одной деревне картошку у фермера копали. Тогда мы, кажется, были равны во всем. Он даже шутил со мной, делился замыслами, весь простецкий, сощуренный такой, в драной куртке. Мы, наверно, даже годами одинаковы. А что теперь произошло? Мы были председатели разных союзов, говорю «были», потому что даже мои люди меня отвергли, те, которых я сама находила и любила. И что-то для них делала, книжки, рецензии, презентации, в печать, да и просто звонила, выслушивала, где заколодило. Меня мои коллеги по перу выбросили из председателей, и даже Света Василенко перестала со мной общаться, не отвечает на письма… А вы говорите: эпоха Водолея, женщины займут наконец по праву свое место в обществе. А вы говорите: Бог испытывает тех, кого любит. Судя по испытаниям, да…

«Как страшно быть! Не быть еще страшнее…» Это однажды сказала Ольга Эсхата, теперь ее слова вспыхнули бегущей строкой. Потому что его мама прошептала: «Всё хорошо, как ты хотел. Ты хотел умереть, ты добился…» Мама, поникнув, гладила огромного двухметрового сына по окаменевшей щеке, по сложенным на груди рукам, качала головой. На это оцепенело смотрели молодая в черном вдова и его сынишка, теребящий цветы. Бледный как стена стоял младший брат Коли, опора матери. Внезапный женский плач усилил всеобщую растерянность. Никто не мог ничего сказать. И правда, это страшно – уйти в 38. Беликов однажды сказал, что Пермь убивает своих поэтов – Бурашников, Гашев. А разве только Пермь? Вологда – то же самое! Он был третьим из моих друзей, сгоревшим от водки. Он был единственным, говорившим с сестрой Цветаевой. Для меня это огромно. Ездил в Москву, бродил около дома, удалось встретиться! Он узнал, что я сочиняю песни на стихи Цветаевой, и заставил меня записать их на кассету. Он эти песни любил. У меня осталась дома его оранжевая тетрадь с переписанными отрывками писем Марины Ивановны – говорил, что понимает каждую строчку, страдая от причинения ей боли – там, в прошлом. Написал об этом стихотворение, самое известное у него. «Москва. Февраль, сумятица и слякоть. / Да тут еще бессонница и снег. / Единственная мысль: уйти и плакать! – / В тот дом, в тот мир, в тот непонятный век… / Здесь жил Поэт, из стольких мест изгнанник, / И этот дом – душа его души. / Душа теперь свободна от страданий, / И в доме не осталось ни души… // Здесь бережно укладывались в строчки / Слова и слезы. Прежнее тепло / Теперь куда уместней и желанней / Для этих стен, чем брошенный простор. / Исчезло время в бездне ожиданья, / Ушел поэт. Окончен вечный спор…» Поэт Николай Елсуков оставил нам всего одну книжку стихов: «И сон, и бред». Туда вошло в два раза меньше стихов, чем было набрано. А ведь он говорил, что доверяет! Он всё время что-то отбрасывал. Картинку для обложки тоже нашел сам – рыбы и птицы плывут сквозь деревья. Обратимость среды? Его стихи резонировали на всё, что он знал и любил. В его творчестве были мотивы Цветаевой, римских поэтов, Бродского… Я писала о нем статьи, комментарии, но кому это теперь нужно? Знакомство наше попало на то счастливое время, когда у него, казалось, было всё: любовь, работа, творчество. И у него всё получалось. Хорошо работал по дереву, про таких говорят: столяр-краснодеревщик, золотые руки. Чинил всё очень быстро, от полки до мудреной детской кроватки. Он приходил ко мне с большой черной сумкой через плечо, там были толстые общие тетради, заполненные стихами: «Почитаешь?» Читала, перепечатывала, а он говорил: нет, это плохое, лучше вот это. Да, это был мечтатель, которого всё тянуло вверх. Он любил ходить не по земле – по крышам. Так и снят на фото в сборнике стихов. Может, он стремился в высокий слой жизни, в который никак не мог попасть? Женился на поэтессе. Буквально летал по городу, преображенный внезапным светом. На ладони (не на пальце) золотое кольцо. Но, наверно, он не был создан для семьи. С ним было тяжело жить, он мог молчать месяцами. Потом стал пить. Сломалось что-то. Да, ему дано было много. Талант любить, слышать музыку, музыку чужих стихов, музыку самой жизни… Писать!.. Его было за что любить, у него были такие романы – до женитьбы. Но… Куда, куда девалось всё это?! Ругал друзей, которые пьют беспросыпно, и всё же не мог от них оторваться. И друзья до сих пор живы, а он… Однажды ушел после размолвки бродить по ночным улицам и оказался в больнице – с проломленной головой. После этого катастрофы пошли одна за другой. Очень любил Коля Елсуков авторскую песню, часами слушал песни под гитару, уронив голову на руки. Ездил несколько раз на фестиваль авторской песни на реке Петух. От костра пошел к машине за пивом и пришел к рассвету – «там какой-то завод» (в глухом кадуйском лесу). В последние годы работал грузчиком на городском рынке. Я видела его только на днях рождения сына Дани, которого он сильно и немо любил. Всё время покупал разные дорогие штучки. В компаниях сидеть уже не мог. Коля любил зарубежную литературу, особенно роман «Пена дней» Бориса Виана… и Анчарова. Ликовал: «Он выразил всего меня». Мы увлекались тогда стихами Лукина – Коля принес много музыки, и это было невероятно, как он всё угадал. Привел ко мне поэта Андрея Кокова, своего друга, уехавшего в Финляндию. Если бы не Коля, пожалуй, не было бы книжки Андрюши Кокова «Искушение ветром». Коля был ужасный, непомерный мечтатель. Он как бедный Герасим, у которого всё отобрали – большой, русский, неистовый и лохматый. Но у него всё было – и всё потерялось… Что же было с душой, которая чем больше жаждала, тем больше погружалась в темень? Хотел какой-то особой среды – и неизменно оказывался среди забулдыг. Любил он, любили его – и оказался один. «С любовью не получилось. Остальное – неважно». «Ты уносишь прохладу и запахи, оставляя тяжелую артиллерию… / При своем независимом статусе между пыльным окном и дверью. / Убываешь ты, удаляешься, впопыхах позабыв про главное, / Что деснице твоей карающей предстоит здесь работа славная… / Всё какие-то меры крайние, что-то вроде цветка и трактора, / И раскачивается здание аж от полюса до экватора…» Несколько раз приходил на Лито и демонстративно уходил. Люди взволнованно обсуждали его стихи, но он их вообще не слушал. Он как будто всё время писал одно и то же стихотворение. Жил в параллельном мире? «Два голоса на параллелях / Навечно – ввысь. / Нам никогда не разминуться / И не сойтись. / Мы свято верим в то, что знаем – / Огонь и лед. / А может, будешь ты чужая / Наоборот. / Два голоса на вертикалях / Не врозь, а связь. / Пусть не получится, сверкая / Уйдем смеясь. / Но нить тонка и связь непрочна / В людской толпе, / Сожмемся в атом, будем – точность / В одной строке. / Мы не расстанемся, расстаем, / Уйдем с луной / И на прощанье прочитаем: / «Мне нравится, что вы больны не мной». В его архиве вместе с огромной пачкой рукописных стихов обнаружились три затрепанных-зачитанных пресс-релиза Н. Сучковой, самой известной вологодской поэтессы из молодых. Был ли он фанатом Сучковой, не знаю, но сталкиваясь с нею в гостях или на концертах, он вряд ли помнил, что это именно она, не узнавал. Из его посвящения Сучковой: «Уходящие в строфы звонкие вырождаются – / Ведь осенние ночи поутру начинаются… / Лето кончилось, вот и осень уже кончается, / Что-то робкое и несмелое подбирается. / А листва под ногами стелется, будто спящая, / Будто не было, будто сгинули, / Приходящие – уходящие…»