Вадим Голубев - Стукач. Роман

– А это мое – указал на портсигар Дима Ишутин.

Дубасов что-то приказал разведчикам. Те долбанули узников железными прикладами автоматов, пинками подогнали к стенке.

– Что же вы, старшина Лифанов и сержант госбезопасности Ермишкин, думали, натянув на себя красноармейские гимнастерки, обмануть нас? Жадность вас погубила! Вам бы сдать на хранение или еще лучше выбросить эти наградные часы с портсигарами, а вы их с собой в разведку взяли. Вот, и попались!

– Колька, б…! Скажи этим м… кам немецким, что я – не Лифанов! – заистерил Вася.

– Нет, Васёк, подыхай в одиночку, а меня не тащи! – резанула по мозгу Кольки мысль, которую сменила другая, высказанная вслух. – Лифанов – это, ваше благородие. И второй – из особого отдела.

– По нечаянности мне этот портсигар попал, – забормотал, размазывая грязную слезу Ишутин. – Вытащил его у дохлого гэбэшника. Портсигар ему уже без надобности, а мне бы пригодился! Тем более, что полный папирос!

– Ну, твари, наши придут – по полной ответите! – рванул на груди гимнастерку Зайцев.

– Наши уже пришли! – взвизгнул в ответ Колька.

Дубасов что-то резко сказал немцам. Те вскинули автоматы и прошили очередями Зайцева с Ишутиным. Парни дернулись и, оставив кровавые следы на стене, сползли по ней. Один из разведчиков внимательно посмотрел на тела, достал пистолет, стрельнул в голову Васе.

Кольку снова повели в здание, оказавшееся штабом. Там ему тыкали в нос советской полевой картой района с расположением полка. Колька через Дубасова отвечал на вопросы, тыкал в карту пальцем, припоминая: что-где находится.

– Папиросу желаешь? – протянул Кольке Дубасов портсигар ротного старшины.

– Не балуюсь, ваше благородие!

– Выпить налить, земляк?

– Тоже не балуюсь! Вот, хлебца бы…

Кольке дали большой ломоть черного хлеба, который он умял в два укуса.

– Оставаться тебе с нами неудобно, – сказал Дубасов, протягивая Кольке листок бумаги, с записью на немецком языке. – Сейчас вас отведут в лагерь для военнопленных. Там переводчик мой старинный приятель, гауптман Безобразов. – Мы с ним Первую мировую войну прошли, потом в армии Деникина с «красными» сражались. Отдашь записку ему. В сопроводительном письме у начальника конвоя тоже про тебя написано. Словом, условия будут лучше, чем у тех, кто попал в плен без пропуска. Может быть, в Польшу, а то и в саму Германию попадешь. Я на всякий случай написал, что ты имеешь опыт работы на мельнице.

– Так, точно, ваше благородие! Сызмальства при дяде Агафоне состоял…

Потом был многокилометровый путь до Луцка, который столь недавно проехали. Колонна пленных увеличивалась, становилась все больше и больше. Раненые, изможденные, измотанные боями бойцы вливались в нее, словно ручейки в реку. Кто-то был не в силах идти дальше, падал в дорожную пыль или садился на обочине. Один из конвоиров мельком осматривал несчастного, затем стрелял ему в голову. Сдавшихся по пропускам и давших, подобно Кольке, сведения о линиях обороны, количестве советских бойцов и командиров, бившихся на них, наличии танков, артиллерии, прочую ценную информацию вели в конце колонны. После Луцка, где пленных прогнали по главной улице, сдавшихся добровольно поместили в начале колонны. В спины предателей сразу же полетели камни, куски земли. Кого-то из бросавших пристрелила охрана. До самого лагеря шли спокойно. Там изменников сразу отвели в единственный барак для узников. Остальных бросили на землю за колючей проволокой. Немцы кидали в толпу, словно диким животным, куски хлеба, коих не хватало на всех голодных. Воды не давали. Иначе обходились со сдавшимися добровольно. Их поили гадкой, протухшей водой, кормили гнусной, зловонной похлебкой. Крыша барака спасла от зноя и дождя. Остальные сидели под палящим солнцем и сменявшими его грозовыми ливнями. Каждое утро из огромной «кучи малы» выуживали умерших. Погибших, кто – от ран, кто – от голода, кто – от обезвоживания, кто – в драках за кусок хлеба. За руки – за ноги волокли их за ворота, где грузили в подводы местных крестьян, на которых «новая власть» возложила похороны покойников.

Во время обхода территории лагеря начальством Колька, пробившийся к самой проволоке, разобрался: кто переводчик Безобразов. Понял по лихо закрученным усам, как у Дубасова.

– Герр, Безобразов! Герр, Безобразов! – завопил он, размахивая запиской бывшего помещика. – У меня резолюция!

– Что за резолюция? – удивился немолодой красавчик тоже, как и Дубасов, с черным крестом на мундире.

Протянул сквозь проволоку руку в перчатке. Брезгливо взял бумажку, скользнул по ней взглядом.

– Тебя кормят? Воду дают? Крыша на голову не падает? Что орешь, как оглашенный? Посиди пока, не наберется вагон, таких как ты – добровольно сдавшихся и оказавших помощь германскому командованию! Через несколько дней отправим вас в Польшу.

Довольно скоро набрали не только вагон предателей, но и целый состав пленных. Прогнали под улюлюканье хохлов по улицам Луцка, погрузили в смрадные теплушки, повезли, судя по солнцу, куда-то на запад. Мимо окон плыли поля, разграниченные деревьями на узкие, длинные – до горизонта – полоски земли. Навстречу шли поезда с техникой и веселыми немецкими солдатами в вагонах. Казалось, этим эшелонам нет конца-краю. В бывшей польской столице Варшаве вагон с добровольно сдавшимися отцепили. Там же на станции погнали в душевые с теплой водой и обмылком на каждого. Каким же наслаждением смывали с себя многодневную грязь! Однако долго размываться не дали. Воду отключили, по душевым пробежались немцы. С криками: «Шнель, шнель! Ком, ком!» (Быстро, быстро! Проходите, проходите – нем.) выталкивали пленников в предбанник. Непонятливым поддавали прикладами и ногами, оставляя на спинах и задницах кровоподтеки. В предбаннике ждала советская военная форма без петлиц, поношенная, но чистая, почти новые ботинки. Одетых пленных посадили в крытые грузовики. Повезли по варшавским улицам. Конвоиры сели по углам кузова, предусмотрительно укрывшись за брезентовых пологом. Колька оказался у самого борта, даже попытался выглянуть наружу.

– Не хрена себе оккупация! – выдохнул он, увидев на улице лотки со всякой всячиной: салом, колбасами, щуками, кочанами свежей капусты, огромными караваями хлеба.

Тут же за любопытство получил в лоб моченое яблоко, и вопль:

– На, курва советская!

Немцы-конвоиры расхохотались, а Казаков соскреб яблочные остатки и с жадностью съел их вместе с косточками. Где-то на окраине поместили в здание, похожее на тюрьму. Накормили не сытно, но не такой гадостью, как в лагере. Затем выстроили во дворе. Открылись ворота. Во двор вошли господа, и даже несколько хорошо одетых немолодых дам. Они прогуливались перед узниками, разглядывали их, щупали мускулы. Кое-кто лез даже в рот пленникам. Около Кольки остановился осанистый, представительный дед с серебряной, во все брюхо, цепочкой карманных часов.