Рена Арзуманова - Прошедшее время

Баба Маня отвернулась и обиженно засопела. Дмитрий Иванович подошел к кустам верблюжьей колючки, слегка подергал за ствол. Колючка крепко держалась корнями за песок. «Совсем как я, – подумал он. – Держусь воспоминаниями за ту пустыню».

– Мить, а как это получается, что у тебя солнце, а у других нет?

– А я за других не думаю.

– Я ведь что пришла, Мить! – соседка встрепенулась и шлепнула себя ладонью по лбу. – Ты Тоньку-то помнишь?

Дмитрий Иванович повернулся к Мане спиной и решил не отвечать.

– Конечно, помнишь. Столько лет сохнешь по ней…

Маня все смотрела на Митю, ожидая, что тот повернется, но он продолжал стоять спиной и нежно гладил Зейнаб по голове.

– Ну и молчи, сыч старый! Всю жизнь бирюком прожил. И сейчас от тебя радости никакой. Даже солнца людям жалеешь.

Она натянула носки, надела резиновые сапоги, не забыла прихватить корявый зонт и направилась к калитке.

– Так что там с Тоней? – крикнул Дмитрий Иванович, когда Маня уже на несколько шагов отошла от забора.

– Померла Тоня.

Перед сном он позволил себе расслабиться и поплакать. Слезы текли по небритым щекам и закатывались за ворот рубашки. Выпил рюмку водки. Помянул. Вторую пить не стал. От водки ему всегда становилось плохо. От водки не шло ни успокоение, ни веселье.

Ночью, сквозь сон, он слышал, как кто-то по-хозяйски переставлял на кухне вещи. Звенела посуда, хлопали дверцы шкафа. Чем-то скребли по полу.

Встать и проверить, кто там, было лень.

«Поди, Маня пришла, – подумал он. – Хозяйничает». И вдруг озарила мысль, что не так это и плохо. Пришла и пришла. Пусть живет. Она одна – сыновья уж лет десять как подались в город. Он один.

Через некоторое время звуки не то что прекратились, но поутихли. Крепкий сон накрыл его теплым ватным одеялом.

Под утро, в то самое время, когда солнце еще не встало, но ночь уже светлеет, его разбудил скрип двери. В комнату вошла Тоня. На голове тюрбан из полотенца. На белом, ничем не прикрытом теле, капли воды. Она, ничуть не смущаясь, легла рядом и прижалась к нему всем телом. Ее кожа пахла мылом и свежестью. Теплая, нежная и неожиданно податливая.

– Тоня… – прошептал он. – Как я мог поверить, что ты умерла?

– Димочка. – Она провела ладонью по его лицу.

«Димочка»… Так называла его только Тоня.

– Какая ты молодая, – прошептал Дмитрий Иванович.

– Молодая? – Тоня хмыкнула. – Мы ведь с тобой ровесники, Димочка. А мне с ровесниками тогда неинтересно было.

Вспомнилось: она всегда так хмыкала. Он крепко обнял Тоню и подумал, что никогда не чувствовал себя таким молодым и сильным, как сейчас. В молодости ведь молодости не чувствуешь. Принимаешь как данное.

Утром комнату заливало солнце. К солнцу Дмитрий Иванович уже привык. Тони в комнате не оказалось. В этом она вся – как кошка. Без спроса пришла, без предупреждения ушла. Подушка, на которой она спала, была чуть влажной. «Ничего, – подумал он. – Вынесу на солнце, вмиг просохнет».

На кухонном столе красовалась большая тарелка с блинами. Такие блины Тоня пекла в экспедиции. Нанялась поварихой, а кроме блинов ничего толком не умела. Авантюристка. Но Старшой к ее обману отнесся спокойно. «Жили на тушенке с макаронами, – сказал он тогда, – и еще проживем».

Дмитрий Иванович неторопливо, со вкусом позавтракал, взял подушку и вышел во двор. Солнце было еще не жарким, оно только набирало силу. За забором лежал снег. Первый, белый, не тронутый.

– Зейнаб… – нежно проговорил он, бросил подушку на крыльцо и направился к верблюдице, которая мирно стояла на том самом месте, где когда-то были грядки с укропом и редиской, а сегодня из песка торчала верблюжья колючка.

Димочка (он сегодня себя чувствовал именно Димочкой, молодым, сильным и влюбленным) нежно обнял верблюдицу и приник к ней лицом. Зейнаб пахла солнцем, самую малость – морозом и тем мылом, запах которого уловил он от Тониных волос.

В самом центре двора из песка торчали четыре колышка. Именно так вбивают колья, когда собираются ставить палатку. Или когда надо застолбить территорию.

Димочка усмехнулся, поднял руки вверх и потянулся всем телом. Как он мог подумать, что ночью на кухне хозяйничала Маня? Он таких, как Маня, никогда не любил. Однобокая. Оттого однобокая, что всю жизнь бочком передвигается. Боится потревожить своим присутствием. А Тоня – другая. Тоня может ворваться, как ветер, и все перевернуть. Пусть он ей неинтересен, но она вобьет кол. Застолбит свое. На всякий случай. А потом между кольями веревку натянет и белье развесит. И в самом центре веревки свое исподнее. Самое сокровенное. Чтобы у других отбить желание права заявлять.

Она и в пустыне тогда натянула веревку у палатки Старшого и развесила их трусы рядом. Его семейные и свои с кружевом. Где только брала такие. Он, честно говоря, только по трусам все понял.

А Маня даже не решилась заговорить с ним, когда он из экспедиции вернулся. Стояла на его пути и смотрела во все глаза, да косу теребила. Теребеха…

– Мить! Снег вот выпал. Всю ночь мело. – Соседка стояла за забором в потертой цигейковой шубе, пуховом платке и валенках. Лицо раскраснелось от мороза, но это ее совсем не молодило, а даже наоборот.

Димочка продолжал гладить Зейнаб и улыбался. Он вспоминал свою ночь. У Мани мело, а у него счастье.

– Мить, зайти-то можно?

Почему-то стало неприятно, что Машка войдет и будет топтаться по их с Тоней пустыне.

– Заходи, – тем не менее сказал он. – Не через забор же перекликаться. Только валенки сними. Нечего в них тут по чистому песку шастать.

Маня отворила калитку и вошла во двор. Стянула с ног валенки и, аккуратно ступая, пошла по песку в одних носках.

– А где табуретка-то, Мить?

Димочка оглядел двор. Табуретка стояла у стены, которая без окон. На табуретке таз с выжатым, но не развешанным бельем. У табуретки, прямо на песке, небрежно брошено полотенце, из которого Тоня ночью соорудила тюрбан, чтобы подобрать мокрые волосы.

– Постоишь, – ответил он соседке. – Не барыня.

Маня стянула с головы теплый платок, подняла лицо к солнцу и блаженно зажмурилась.

«Вот верблюдица, – подумал Дмитрий Иванович. – Сказали „стой“, она и стоит».

Он прошел к стене дома, положил таз с бельем на брошенное Тонькой полотенце и понес табуретку Мане. Она благодарно улыбнулась и тяжело села.

– С чего ты взяла, что Тоня померла?

– Люди так говорят.

– Много твои люди знают.

Димочка взялся за лопату и начал разбрасывать по двору песок. Подумал, что веревку для белья натянет позже, когда соседка уйдет.

– Мить… Я вот что спросить хочу… – Маня замолчала, тяжело вздохнула, сцепила пальцы рук так, что костяшки побелели. – Мить, а ты, часом, не умер?

Дмитрий Иванович остановился как молнией пораженный. Затем вбил лопату в землю, сделал несколько шагов по направлению к Мане и вновь застыл.