Борис Губерман - Потерянное сердце

Можно ль петь не прекрасно,
Когда человек очень любит?!
Можно ль петь не прекрасно,
Когда тебя очень любят?!

Труба клокотала зрелищем:
Клубы дыма впивались в чистоту неба
И старили его.
Внизу,
У подножия вотума смерти
И идущих на эту смерть,
Стоял разноязыкий гул,
Чем-то схожий со зрелищем верхним:
В одних пробуждался страх,
Другие умиротворенно молились,
Вымаливая секунды у обреченности.
Среди этого гула чья-то мать, —
Пытаясь дозваться своего мальчика,
Чей пепел,
Как и пепел таких же как он,
Уже падавший на ее плечи, —
Плакала криком,
Все вокруг переплеталось в ад,
В душервущий порыв криков,
вскриков,
выкриков.

* * *

Людей вели строем
В самое пекло смертей беспричинных:
Мало ли за что можно тебя убивать,
Если ты – человек,
Homo sapiens,
Убивающий ли сам,
Или убиваемый.

Труба клокотала зрелищем.
Плавились от зноя потные лица,
Однако их фигуры были прямее собственных
согбенных теней,
Пышных сытых карикатур на изнеможенных
от безъедия.
И всякий раз их сосредоточенно
передвигающиеся спокойствия
Растаптывались, как надежды,
под каблукаминациста,
Беспрестанно вылаивающего переходящие
в эхо выкрики:
– Му —
зы —
кан —
ты!
– Из стро —
о —
я!
стро —
о —
я!
ро —
о —
я!

* * *

Труба клокотала зрелищем.
Гул стоял.
На плечи колонн движущихся
Забвением пепел садился.
Люди как будто обыденно шли в душегубки
И также обыденно жарил их зной.
А эти,
Точно само издевательство
В белых костюмах рабами стояли и слушали:
– Эти звери умирают весело!
Играй, звери!..
И поперхнулся,
Непонимающе хлопая веками.
В такт дрожи челюсти его
«Интернационала» впивались звуки
в сытую рожу беса…

Их расстреливали тут же на месте,
Расстреливали в музыку,
В аккорды целясь.
Их трубы,
Падая вместе с расстреливаемыми,
Все продолжали петь,
Петь бессмертие.
Колонны,
Идущие к печи,
Настроили шаг торжественнее
В такт расстреливаемым созвучиям:

Музыку не убивают!!!

Степенный час,
Когда все в доме спят,
А за окном машинный гул несется
И рушит тишину,
Неся погибель ночи
Ножами света,
Кровной местью фар.

Ароматы сгустились
И стали плакучими ивы,
Будто женщины плачут,
Упрятав зрачков своих ночи
В ночь платков и косынок.
Ветер плавно отводит с их лик
Локон веток,
Убаюкивая в шептании листьев
Скорбь причесок ивовых.

Солнцем тронуты кромки листа
Словно инеем.
Строят глазки прохожему спелые вишни,
Заманивают.
Сад проснулся.
Слегка ветерок набежал,
Сгреб ладошками первые лучики нежные
И охапкою бросил на кроны,
На птичие гнезда.
Тут и птицы проснулись,
Их трели рассыпались звонко
Средь деревьев и трав.
Вдруг послышался звон:
То упала росинка,
Разбилась
И эхо родилось,
Заискрившись в осколках на множество радужек.
Сад проснулся,
Вдохнул шелестливой листвою,
Поздоровался с ветром
И с первым пришедшим
Менуэтом стволов на рассветной кадрили
В чаще доброго утра.

Что остается от поэта,
Когда разгневанная пуля
Пронзает сердце?

Лишь только кровь его
На снег прольется —
Последний стих окрасит белизну
И также страстно,
Как вся жизнь поэта,
Покроет саваном немеркнущей славы
Последний путь его,
В котором путь пройден.

Цветы завянут —
Песни не завянут:
Они поются…

Что остается от поэта?!..

Отшутилися, ох, отшутилися тролли,
Все отняли у гномиков злые уродцы,
Вот и плачут теперь волшебнята без песен
Над своей пренесчастной-несчастной бедою.

Плачет гном,
Плачут гномики-дети,
Пялясь в зеркало озера,
Смотрят на горбики.

Ни снадобий не сыщут,
Отвары не лечат,
Жалко гномиков очень,
Жалко очень, поверьте.

Но однажды по берегу озера шел
Молодой пастушок. За плечами котомка.
Шел и песни веселые пел,
Пел про травы, про горы, про всякое-всякое.
Песни были волшебные:
Песни зло убивали,
Даже самые злющие, что сверкали очами,
Становились добрее.

Тут и чудо свершилось под пение дивное.
Стали горбики гномиков таять как льдинки,
Стали ровными спинки и щечки румяными,
Веселятся.
Не страшно уж троллье проклятие.

Если грустно – запой!
Если страшно – запой!
Если тролль попадется —
Убей его зло
От добра
На добро
Для добра.

Рвет и мечет в щемящемся рвенье бурана,
В страсти бешеной хочет объять все вокруг,
Что-то злобное взвоет в снастях у баркаса,
На мгновенье замолкнет и взвоет опять.

Только в хижине тепло.
Полена пылают.
Песня шторма несется из раструба славно,
И слегка вспоминается старое, ушлое,
И грустя вспоминаешь о чем-то своем.

Вот кричат петухи,
Задираясь на зорьку горланьем.
Петухи-крикуны звонко кличут рассветное эхо.
И проснуться нельзя —
Сны окутали крепко,
И заснуть невозможно
От прелестной дивности утра.

Силуэты как призраки,
Как привидения,
Стелются,
Ложатся опавшими листьями
Живыми синонимами живым человекам
Прямо на шероховатые горбинки асфальта.
Магией страсти на тротуаре
ведьмин шабаш пляшут венчики пальцев.
Точно всполохи,
Неудержимо,
Перенимая неизбежным участием
все положения,
Силуэты то исходят туманностью,
То совсем исчезают,
То рисуются резкими контрастными
очертаниями
И вдруг никнут,
Чьей-то утратой болезненно переживая,
То как в крик переходят,
Голову руками обхватывая,
И тогда все сливается в непонятно-сгорбленное.
Вот в чьих-то окнах занавеси пропитываются
силуэтами танцующими,
Рядом силуэты вытягиваются здравием,
Тянут друг другу фужеры и рюмки,
А из окна соседнего
силуэты распрыгались
по стволам и веткам деревьев.
Ходами шахматного коня,
Как по мановению,
Исчезают на доме светящиеся
прямоугольники —
Это гаснет за окнами свет.
Вечер добрый уходит в ночь.
Лишь один светлячок,
Что под самою крышей,
Допоздна выдает силуэт одинокий,
Который совсем не торопится с ночью
проститься —
Ему думается.