Александр Козлов - Именем ангела

– Да, понял, – юноша со вздохом пожал плечами, печально глядя ей в глаза…

Ни разу еще Ангелина не посвящала постороннего человека в подробности своей жизни, не повествовала о себе так много и подробно, никто доселе не слушал ее с таким всепоглощающим вниманием и сопереживанием. Временами прерывалась, но только затем, чтобы сходить к Антошке, спящему в другой комнате на диване, и снова вернуться в зал за журнальный столик, на котором Надежда выставила угощения и недопитую с Игорем бутылку шампанского. Два тонконогих хрустальных фужера с искрящимся напитком ни разу не оставались пустыми: хозяйка с удовольствием пила сама и подливала вино подруге.

За все время рассказа Надежда ни разу ее не перебила, только изредка сочувственно вздыхала или одобрительно качала головой, иногда округляла глаза и закрывала рукой рот от ужаса или, напротив, хохотала, когда что-то в рассказе казалось презабавным. Она прониклась искренним сочувствием к Ангелине: эта маленькая женщина со скрытым потенциалом мужества и добропорядочности вызвала в ней чувство уважения и стремление помочь – неважно, чем и как! но именно помочь, доказать окружающим, что живут среди них люди, сильные духом, с открытым сердцем и чистыми мыслями.

Когда Ангелина исчерпала тему адюльтера мужа, его издевательств над ней и сыном, пришло время говорить Надежде. Красавица со свойственной ей грациозностью закинула ногу на ногу, поставила фужер на столик и, посмотрев Ангелине в глаза, заявила твердым, не терпящим возражения голосом:

– Так. Слушай теперь внимательно и не перебивай. Ты сама пришла ко мне, и я тебя никуда не отпущу. С этого дня жить остаетесь тут. Даже если вздумаешь уйти, силой заставлю вернуться. Потому что туда, – выразительно махнула рукой в сторону частного сектора поселка, – пути отныне нет, поняла? Места здесь хватит всем. Бывший подарил эти хоромы, напичкал разным барахлом, элитной мебелью, но мне здесь дико одиноко. Поэтому прошу остаться. Мне не о ком заботиться – а я хочу заботиться, мне некого воспитывать – а я хочу воспитывать! И поскольку ты теперь мне как сестра (а кроме родителей, бог никого не послал!), прошу и Антика убеди называть меня тетей. И не отпирайся: иногда чужие люди становятся ближе, чем родные! Прости, в какой-то мере тебе даже повезло, что живешь без близких родственников – именно от них зачастую случается столько неприятностей, что жить не хочется. Знаю это по отношениям со своими родителями: до сих пор не хотят общаться, считают распутной, бесшабашной. Словом, не такой, как все. А я не хочу быть похожей на всех! Ты ведь тоже по-своему не такая, как все, поэтому по жизни тебя клюют, стараются уязвить, сделать обидно. Для них – тех, которые, как все! – прожить день так, чтобы кому-то не навредить, значит, скоротать день напрасно, бесполезно, без пищи для своих озлобленных душонок! Да, мы с тобой разные, но нас объединяет не желание слиться с серой лицемерной толпой, а жить по своим убеждениям, решать самим, кого любить или ненавидеть. Ты слишком долго терпела, что даже мне позволила навредить тебе! – Надежда умолкла, пригубила терпкого напитка, с минуту отдышалась (Ангелина не перебивала, тронутая ее исповедью), потом продолжала: – Завтра приедет врач, выпишет больничный. Посидишь дома, оклемаешься малость. А потом предлагаю уволиться с почты – куда тебе ростом с ноготок тягать такие сумки! Устрою тебя на другую работу. Тоже будешь возиться со всякой макулатурой, до которой у меня руки никак не доходят. Начальник, отец Игорёчечка, давно просит, чтобы нашла кого-нибудь в архив. Работа спокойная, одна будешь возиться в кабинете среди кип бумаг и гор папок, подписывать, регистрировать, номера проставлять, заниматься другой скучной ерундой – все кадровичка наша расскажет. Никто нервы трепать не будет, и все у тебя в жизни наладится, глядишь, и мужичок какой нормальный отыщется, – рассмеялась Надежда, увидев, как вспыхнули щеки у подруги. – А чего? Думаешь, на Мишке свет клином сошелся? Забудь подлеца, навсегда выброси из памяти! Он остался в прошлом – горьком, грязном, безвозвратном. С разводом тоже помогу. Даже если противиться будет или родительскими правами угрожать через суд, попрошу знакомого адвоката так дело устроить, чтобы и на шаг к тебе потом Михаил не приблизился. Даже не переживай по этому поводу, не одному козлу рога свернула. Поверь, не лгу и не рисуюсь, а только хочу помочь и, умоляю, позволь сделать это! – она неожиданно взяла Ангелину за холодную руку, обратила внимание на ее обломанные ногти, неухоженные пальцы, сухую кожу. – Господи, Лина, до чего же довели тебя эти злодеи, только посмотри на свои руки…

Затем красавица медленно подняла глаза на гостью, коснулась изучающим взглядом сначала сбившихся, собранных на затылке волос, потом – густых, неровных бровей, бесцветных и потрескавшихся губ.

– Но уж нет, так дело не пойдет, со мной рядом ты так выглядеть не будешь, – заявила Надежда голосом, не терпящим возражений. – Когда Антик выздоровеет (а я уверена, что скоро), мы с тобой начнем покорять этот не нами придуманный мир, сестренка!

Антошка выздоровел на третий день; остался несильный кашель, но здоровье малыша уже не вызывало беспокойства. Ангелина удивилась взрослости сына: ни разу не обмолвился об отце, не задавал трудных вопросов. Сразу стал называть Надежду тетей, а новая родственница каждый вечер после работы приносила мальчугану чего-нибудь вкусненького и вечерами напролет соперничала с Ангелиной за общение с ребенком.

Днем, когда на улице стояла жара, молодая женщина оставалась с сыном в квартире, изредка включала в зале кондиционер. До сих пор не представляла жизнь без огорода, кур, поросят и сварливой свекрови. А теперь будто оказалась в зазеркалье. Пока Антошка спал, занималась уборкой, стиркой, готовкой, отчего приводила Надежду в восторг. Красавице, конечно, импонировало, что Ангелина избавила ее от утомительных домашних хлопот, в которых она была небольшая мастерица. Однако из вежливости просила подругу делать все сообща, а то, говорила, чувствовала себя неловко: не в батрачки же она наняла ее!

Однажды, вытирая пыль на трельяже в хозяйской спальне, Ангелина наткнулась на помаду морковного цвета. Ту самую, которая выкрасила ей душу в кровь! Сердце болезненно екнуло: вспомнилась не испытанная в ту ночь ненависть к Надежде, а боль и обида за самую себя, ничтожность и беспомощность.

Вдруг Ангелина уверенным жестом взяла помаду и накрасила ею губы. Торжествующе улыбнулась, взглянув на себя в зеркало, но тут же отпрянула, будто уличенная в преступлении.

В приоткрытую дверь за ней наблюдала Надежда!