Вч. Филиппов - Несколько дней в Ярмонге. По-русски в стихах и прозе

– Среди хлама забытых, ненужных вещей, отражаясь за полотном пыли на стекле, Ив сидит на полу, глупо хихикая над собой. Он слышит голоса Септимуса – птицы пели на греческом. Бормочет старый эвкалипт, шуршат мыши в углах. Моника шептала ему на ухо: «Всё уже позади, мой милый, вам теперь нечего бояться». Темнота. Беззвучье. Ив неожиданно опомнился, слова Моники показались фальшивыми. Нечего бояться! Как же! Лжёт она ему, эта Моника. Откуда она вообще взялась? Выплыла из яркого проёма двери, держа между пальцами сигаретку. Не далее чем вчера они видели её на вилле Мистерий, в свете рамп. Она, оголённая, с покорным выражением лица, медленно тлела под пеплом, но вдруг вскидывала нервное своё тело и, лязгая зубами, словно кусая стены, кричала «Ещё! Ещё пепла!» Закатывала глаза так убедительно, пускала слюну, билась в лихорадке невероятного экстаза. Стефан сидел в своём обычном кресле и, раскуривая сигару, смеялся: «Мои детки хорошие! Мои пьяные детки! Ну, где ещё я мог бы так веселиться?» Моника – всего лишь шлюха, которую она, то есть Антоньета, подцепила где-то в Питере. «Ах, она такая артистичная натура, такая эксцентричная, дикая Голайтли». Порочная девчонка, cacona, и где она берёт столько марихуаны? В каждом ящике стола, среди кассет, даже в завалах колготок лежит по пакету. Это же уйма денег! Да ещё Стефан, изображая из себя иностранца (как же его настоящее имя?), изливает милосердие: «Я вообсче склонэн помогат саплутшим офечкам». Нет, трясёт головой Ив, теперь от прошлого уюта их – Ива и Стефана – одинокого житья не осталось и следа. В одном углу – Моника, уже обкуренная с обеда, в объятиях Антоньеты, в другом – Стефан со вчерашней сигарой в зубах, с Пипи на коленях. Значит, Пипи не ушёл… Ив не находит себе места, ищет, куда можно было бы сесть, но всё ему кажется занятым или просто захламлённым. Сказать тоже ничего не может, вот и мечется по комнате, делая вид, что потерял… э-э… потерял что-то. «Может тебе, мой мальчик, – гогочет Стефан, – нужны деньги?» «Конечно нужны, – раскрывает глаза Ив, решив уцепиться за возможность, – просто вот так». Проводит рукой под подбородком. «Среди хлама забытых, ненужных вещей… – думает он, пристально наблюдая, как тонкие губы Стефана двигаются, перебирая тихие цифры. – Опять нарисовал денег? Надеюсь хоть реалистично? Впрочем, всё равно… вещей… Почему так складно – среди хлама забытых, ненужных вещей – а рифму дальше придумать не хватает сил?» – «Две тысяч хватит?» – «За что?.. э-э… на что?» Ив не понимает, почему именно две, ведь он не называл сумму, к тому же просто думал сбегать до сигаретного ларька. «Три? – взрывается хохотом со слюной Стефан и переглядывается с Пипи. – Юноша, да вы обарзели!» Две тысячи – как раз, тем более что сигареты стоят от силы доллар. «Иви у нас – настоящий поэт, – говорит Стефан Пипи, смотря Иву в глаза тем самым взглядом, в котором никогда не прочтёшь ничего, кроме усмешки. – Ему постоянно нужны деньги». «Так он пишет стихи? – изумляется Пипи, вглядываясь в ту часть тела Ива, которая никогда не сможет ответить. – Должно быть, у него огромный талант». – «Ну-у это как сказать… По крайней мере не такой большой, как у тебя, ma belle». Оба они смеются, но дым стефановой сигары отгораживает поэта, продолжающего стоять рядом, от их кривляющихся лиц. «Так пишет или не пишет?» – не унимается Пипи. «Представь, лапочка, пишет, ещё как пишет… Ну-кась, Ивёночек, срази нас своей новой поэзией». И вот среди хлама забытых, ненужных вещей, среди стонов и боли перегревшихся щей… «Нет, я не готов, господа, – говорит Ив, – к тому же вы сейчас смеётесь надо мной – я понял». Пипи даже плачет от смеха. «Зачем вам мои стихи? Моё лучшее – я ухожу». Ив краснеет и отступает назад, в бреду обиды замечая периферийным зрением копошение ярко-оранжевых резин в углу – Моника и Антоньета, освещённые солнцем. Гигантские коричневые сосцы игриво подрагивают надо ртом Моники «уси-пуси, не поймаешь, не поймаешь…» «Сёстры мои! – ревёт в их сторону Стефан. – Зачем же смущать нашего поэта? Посмотрите, как он покраснел». – «А чего же он тогда уставился? – приподнимает пышную ярко-белую голову Моника (Пипи закашлялся). – Ведь ему же всё равно, да?» «Да ладно смотрит, – добавляет она хрипло, – так у него ещё и стоит. Стоит! Смотри, Антоньета!» Ив бегло щупает рукой, испугавшись, но ничего особенного не замечает. «Стоит, стоит, я говорю!» – «Мон, да у тебя нешуточные глюки». – «Парень, иди лучше развейся на улочку, а то эти потаскухи тебя задолбят». – «Спасибо за потаскуху!» – «Я сказал «потаскухи», уши мойте». – «Che pizza quell’uomo». – «Oh, questa e’nuova!» Ив выбегает из квартиры в подъезд как угорелый. Останавливается этажом ниже, прижимается ухом к гладкой крашеной стене. Шипит, озвучивая остужение. Сползает вниз по стене, зажав руки между коленей. «И что я здесь буду делать?» Прохлада подъезда обманчива. Что же на улице? Ив выглядывает в окно около мусоропровода. Пыльная жара сухого лета, обезвоженные писки песочных деток, пластмассовые кубики и лопатки. Иви вспоминает пьяного Стефана в недавнюю холодную ночь четверга: «Слышь, какой грибок! Не хуёвый грибок!». Он тогда прислонился к железному огромному ржаво-чёрному мухомору и деловито заливал мочой песочницу. Его просто распирало при одном взгляде на гриб. Ив сам не знает, как в его жизни появился Стефан, как поселил его у себя, напичкав феерическими таблеточками. Однажды утром Стефан (ещё не было ни Руфь, ни Антоньеты, ни Моники) вошёл в спальню с подносом и закричал, умилившись при виде потягивающегося Ива: «Маха! Маха обнажённая! Ты ли?» Ив сплетал мелкие арабески рифм, весело струящихся из мартовского окна вместе с трелью птиц. Крик Стефана повторно разбудил его, и он задвигался было, но задохнулся и умер… и более не воскресал. До сегодняшнего дня. Где-то оборвали божественную колоратуру, силой рук вакханки Моники и её прислужника Пипи рванули струны, и те закрутились в жёсткие спирали, печально тренькнув на прощание «тяу-н». Сырая постель в детской потекла, сливаются простыни через края, горячая страшная влага. И теперь везде это «тяу-н», осталось с того утра, грозящего казнью. Такой сон небывалый: бешеный испанец ломает гитару, расклеившуюся от влаги. В этой жаре яркого московского двора, визжащего до нелепости счастливыми детьми, образы валятся чудовищными комьями, спонтанные звуки сюсюкают pizzicato. Невозможно дышать, пот льёт градом, подкашиваются ноги. Мелкая пудра осела на губах, на глазах, в горле застрял песок («Лови его, Серый, щас мы его закопаем» – «Парни, я же сейчас…!», а потом чёрная от горя женщина, крутя шарнирным телом, сдирала обкусанными руками кожу с лица, как только поняла, со слов смущённых мальчишек, – в том числе и Ива, – и лейтенанта, что её сын уже умер, наглотавшись камней из кучи; труп – твёрдый предмет – палка или шляпа? со вздувшимся горлом – змея съела слона). И, наверное, никто и не вспомнит. «Кто? Ив Монтан? Хороший актёр». Зачем им он, Ив-Женя-поэт… Или, например, пчела. Жалость пчелы – Ив показывает бревенчатую ногу Стефану «я сдохну сейчас, понимаешь?» И ни копейки не получит назад, всё равно деньги нарисованные. А если он опомнится? Опомнится только ли из-за денег или найдёт местечко для интимного пафоса? Может, и скажет Стефан Антоньете: «Глянь, как там наш le petit prince poétique» (и говорит). Моника надрывается, загибаясь от смеха. Она уже всем надоела своей бесконечной болтовнёй. Стефан смущён упорством «артистичной натуры», доказывающей с пеной у рта, – трубы горят, – что Ив больше никогда не вернётся. Постоит-постоит немного у подъезда, послушает, а потом уйдёт навсегда, и даже не вспомнит, что оставил в этом притоне массу одежды, ведь вся эта одежда не куплена им, поэтому и принадлежит не ему, поэту Иву, а Иву-любовнику Стефана, задаривавшего его крадеными шмотками, марихуаной и даровой спермой, сочившейся что ни день, то через час, и любой нормальный человек не стал бы терпеть рядом неизвестно откуда взявшегося придурка с идиотским именем Пипи (а имя ли это, или ласковая кличка за размеры, так понравившиеся Стефану, увидевшему в голодных глазках мальчишки недюжинную энергию и чувственность?), а чем же хуже Ив, талантливый и нежный, насмехались над ним, свиньи, трахались у него не глазах, пускали дым в глаза, мол, поэзию-то новую нам почитай! Стефан, посеревший, кусает губу, и уже не замечает Пипи, пьяно распластавшегося на диване рядом. «Замолчи, дура! – кричит он. – Сам знаю. Ты думаешь, всё так просто? Надо же как-то привносить разнообразие! Может, мне надоели все эти ранимые и нежные поэты: от них никакого толку ни в постели – у них комплексы, ни в жизни – у них страхи». Моника прыснула, но продолжает презрительно смотреть на Стефана, отводящего взгляд. Она подходит к нему, седлает ногу и начинает двигаться, тереться клитором о выпирающий из-под брюк сустав. «Ты же сохнешь по нему, Стеф. Я же знаю, на сколько процентов права, угу-угу, – срываясь с фальцета на шёпот, говорит она. Пипи отворачивается. – Мне ли этого не видеть?». Стефан ловит её мутный взгляд в тиски стальных зрачков. «А ты думаешь, он ещё не ушёл?» – спрашивает он. «Нет, насколько я его знаю». – «Только что ты говорила обратное». – «Может быть. Должна же я была говорить хоть что-нибудь. К тому же это не имеет значения. Иди, догони его… да подожди ж ты, придурочный, дай мне время, чтобы кончить…» – «Ты совсем скурилась, лапочка, ты даже не понимаешь, что делаешь». «Вот ещё нужно – понимать! – смеётся Моника. – Зачем же понимать, когда так хорошо? Это ты можешь тратить время на размышления, у вас с Ивочкой его предостаточно, а у меня этого времени нет, сечёшь? Моя жизнь может оборваться в любую секунду, да и вообще она так коротка по сравнению с тем, что я бы для себя пожелала, так что я не собираюсь провести половину отпущенного мне мига на обдумывание другой половины». – «Моника, говори, лапочка, помедленнее, я тебя не понимаю». – «А о чём я говорила?» – «Об Иве». – «Что? Ах, да, о поэте… Кстати, он что – Монтан sous