Вч. Филиппов - Несколько дней в Ярмонге. По-русски в стихах и прозе

le ciel de Paris? Так вот, Ив – талантливый и нежный, насмехались над ним, свиньи, трахались у него не глазах, пускали…“ – „Сами и трахались, паршивые лесбиянки“. – „А кто и паршивый! Пидор несчастный…“ Вот и Пипи уже пропал, собрал быстро одежду и пропал. „Наверное, унёс твой бумажник, – опять хохочет Моника. – Проверь, «лапочка», всё ли на месте“. „Да и чёрт бы с ним, – отмахивается рукой Стефан. – У меня не один бумажник“. – „Вот за это я тебя и люблю… Слушай, мерзавец, да ведь ты просто идеальный мужчина, ангел. И бумажник-то у него не один, и не трахнет меня никогда, не сунет свой сухой серый член мне за щеку, но толково расскажет о… о-о… Ну? Ну-у, о всяких умниках. И вообще жизнь с тобой – райская жизнь. Не об этом ли я мечтала? А всё предельно просто, Моника: лишь найди богатого пидараса“. – „А ты не боишься, что я могу тебя выбросить на улицу?“. Моника на секунду задумалась, тучи сбежались и залили кислотой её и без того рваное платье, „убирайся отсюда, шлюха“ – Стефан сверху. „Нет, не боюсь, – уверенно говорит она. – И никакого дождя не будет, никакого рваного платья, ты не будешь кричать из окна. Если я и уйду, то сама и после того, как вопрос об этом повиснет в воздухе, Стеф, и все будут об него спотыкаться, да? Я знаю, конечно, что долго ты меня терпеть не будешь, ты… как ты говоришь? Для разнообразия однажды скажешь мне «Давай-ка, подруга, курнём вместе последний раз и расстанемся», да, Стеф? И я уйду, и буду также смеяться – ты специально накачаешь меня травой, чтобы я не вздумала устроить истерику, да? Буду всю жизнь вспоминать чудного Стефана, или как там, чёрт тебя дери, твоё настоящее имя? Но если я уйду прямо сейчас – не важно, почему – ты будешь скучать и искать меня, пока не выдернешь за волосы из-под стола в какой-нибудь дыре. Так ты живёшь – «всему своё время, но время-то тикает»“. Стефан задумчиво улыбается, смотря через Монику на картину напротив. А она здорово его раскусила, эта артистка. Антоньета была права, когда говорила о ней в возвышенных тонах, расписывая её проницательность и ум. А это её „Ещё, ещё пепла!“, когда на вилле Мистерий началось светопреставление. Да, вчера было счастье и веселье, и немалая заслуга в этом Моники – Моника была неподражаема. Хохот Вакха с кухни, шлепки тел, вонь и дым, пепел, орущие вакханки. Полная неразбериха. Даже Ив смеялся, оставив где-то в прошлом свой надломленный, измождённый взгляд, и губы его не перебирали „среди хлама забытых, ненужных вещей ты меня обними, ты меня обогрей“ или „на печальных руинах приморских Помпей“, или ещё лучше: „На руинах печальных приморских Помпей“. „Ты думаешь, – обращается Стефан к Монике, – восседающей на его ноге дикой амазонке с сигаретой в зубах, – Он ещё не ушёл?“. Теперь мнение Моники для Стефана – закон. Он бы не позволил ей уйти сейчас. „Нет, если я его правильно поняла. Наверное, сидит у подъезда, курит, ждёт, пока кто-нибудь не крикнет ему «Иви, лапочка, марш домой, Стефи соскучилась по тебе». Да не смейся ты так, я сейчас вообще могу задохнуться, я же наркоманка, ты меня знаешь целую неделю, я выдула в одну харю за сегодня полпакета (сечёшь?), да рассыпала по углам не меньше ещё, хахала только так – ха-ха-ха – не удержали, да ещё Антоньета со своей жужжалкой пристала ко мне, «давай я тебя сейчас отымею», уж не знаю, чего ей ты там навнушал. Я бы хотела посмотреть, как она бы подступилась ко мне! Я в училище одному пацану, подвалил как-то с тем же, так мозги промыла! А если бы вы кинулись спасать меня? Ха-ха-ха-ха-ха! Когда она будет опять виться вокруг меня резиновой мухой, а? Вообще, Стефан, глянь – пластилиновые руки!“ Опять у неё поток… Стефан не может понять, о чём ему говорит разбушевавшаяся Моника; жмурится, пытаясь отогнать от себя дьявола, хлещущего кожей, но снова видит хитрую Монику, с видом прожжённой, капризной и вечно недовольной королевы курящую самую вонючую сигаретку, удерживая её маленькими-маленькими ручками. Страсть арены, интриги двора, шуршащее оголение ножек в темноте будуара! Блевали с балкона, посылая кошмарными голосами нежные приветы в преисподнюю. Моника с наслаждением представляет, как резко и некультурно вводит реторту, раскалённую от ненависти, в прямую кишку Руфь. Глаза сужены, конвульсии стефановой ноги. Ух, Руфь, драная сучка, смотрящая через дыру в трусах на Кремль! Salope… Стефан чешет кадык. Моника ли это? А вчера танцевала, и совала пальчик в рот, кружилась у воображаемого столба, постепенно обнажаясь и выводя Ива из терпения. Ив закричал (как живо, Ив, как несдержанно, Ив, как удачно!): „Кончай уже, salope! Sei stata fantastica, Monica!“. Антоньета валялась в углу, безнадёжно хихикая, а Пипи доедал остатки ужина на кухне, бедный ребёнок… Совратил его Стефан, измучил… Ив, конечно, и вида не подал, увидев Пипи, – такой скрытный. Непостижима душа его за жёсткой бронёй („Обломал об него зубки, Стефан“, – склонилась к уху Моника). Нет, чтобы раскричаться, затопать ногами, покраснеть: „Стефан, кто этот лох? Зачем ты привёл эту девку сюда? Зачем она нам?! Уведи это!“ Стефан ждал целого букета экспрессии, необычайно поэтического взрыва ревности, хотел, чтобы Ив, выкрикнув Пипи „Ora ti sistema io!“, разделся и кинулся на явленого гостя с кулаками, как в дешёвой похотливой гей-истории („и члены их соприкасались…"). Увы… Ив даже бровью не повёл: только и кивнул «Salut», скрывшись тут же на кухне. А Пипи сразу состроил из себя хозяина и, совершенно не надеясь на упрёки, принялся рыться в шкафчике над раковиной в ванной. Он говорил оттуда бодро: «…и что ты думаешь? Она позвонила ему и сказала, чтобы он забирал меня, да таким тоном, что в газетах её мысли никогда не напечатают…» Стефан с трудом припомнил, как и с чего начался этот разговор, который продолжен был Пипи под шум воды из крана. Его больше занимало не то, как обошлась с ним тётушка, а то преображение голоса Пипи, что неприятно поразило в первые секунды: в нём, благодаря отражению стен и привычных уже тряпок Антоньеты, висевших на трубе, появились те призвуки и тембры, что сближали его с голосами остальных квартирантов. Стефан продрал глаза и вздрогнул, словно только что осознал факт присутствия нового жильца, которого подселили, перешагнув через незакрытые обиды. Он замахал руками, жестикулируя Иву, вошедшему с банкой «трофи» в комнату. «А мне-то хоть на год», – ответил слишком громко, слишком спокойно Ив, включая телевизор. Солнце ярко осветило пыль на экране, и бегущие люди стали бледными призраками. Стефан разозлился, всплеснув руками, и выкрутил звук. Он хотел было поведать о своём сострадании к беснующейся душе ребёнка, ищущего себя, но тот сам вышел из ванной, умытый и причёсанный. «Я нашёл у тебя в шкафчике лосьон от прыщей, – легко, словно извиняясь, сказал Пипи. – Можно?». «Конечно», – неожиданно резко ответил Ив из кресла, даже не повернувшись. Пипи замер, вглядываясь в Стефана, не зная, что добавить. Нереальность ситуации была очевидной, поэтому пришлось спросить у уха Стефана: «А-а… этот… надолго ещё?» Что-то щёлкнуло в комнате, незаметное для Пипи, давая зашифрованный сигнал, и вдруг и Стефан и Ив принялись хохотать, схватившись за животы, хотя Пипи мог бы поклясться, что они не сговаривались и даже не смотрели друг на друга. Он стоял в стороне, чувствуя свою ненужность. «Что?» – с куриной безнадёжностью спрашивал, наблюдая двух странных клоунов. Смех пугал его, и, хотя веселье было достаточно громким, Пипи ощущал себя опрокинутым в глухой парафин. Немые разговоры телегероев усиливали драматизм. Смех превращался в навязчивое стаккато, также внезапно оборвавшееся Стефаном, серьёзно сказавшим: «Надеюсь, навсегда». Пипи опустил глаза и нервненько покачал головой, окончательно сбитый с толку. «Но это ещё не все сюрпризы, – отозвался Ив, скрытый высокой спинкой кресла. – Антоньета!» Из-за двери раздался скрип матраца и чей-то недовольный стон: «Ну, что опять?» – «Выгляни на секундочку, лапочка, – попросил Стефан, – у нас ещё один член в семье появился». Дверь пискнула, и в образовавшемся проёме показалась голая грудь. Это была Антоньета. Она вялой рукой зачесала волосы с лица на затылок (у неё всегда получалось строить из себя сонную тетерю, чтобы избежать ответственности), а затем сфокусировала внимание на Пипи, смотревшего, выпучив глаза. «О, Стефи, да это же совсем ребёночек… или ты уже порвал его?» Ив чуть не выкрикнул «молодец», тихо хрюкнув от восторга. Он уже выключил телевизор и теперь смотрел за происходящим в комнате, отражённой чёрным зеркалом экрана. Почти монохромная картинка с искажёнными пропорциями фигур, растянутыми по кинескопу, казалась ему интересней. Фигуры вытягивались в длинные пластмассовые нити, перегибались в суставах, спадали. Однажды Стефан сказал: «Ну и вонючки же мы». Тогда все смеялись, хотя ничего весёлого в этой фразе Ив сейчас, сидя на скамейке у подъезда (как и сказала Моника), не находил. Он действительно курит и, скосив глаза, читает серебристые буковки у самого фильтра сигареты. Хорошая фраза, меткая, по-детски наивная. Писали бы такие слова на сигаретах. Курили бы и читали: «Ну и вонючки же мы», «Жизнь абсурдна», «Неужели я так умён?», «Это моя болезнь» и – «Скоро все сдохнут». На каждой сигарете. Все, кто курит, об этом знают, а кто нет – лицемерят. Руфь всех стращала (дура): «Вы умрёте». Стрелочница. Чтобы говорили об этом твёрдо, без прикрас, без того жеманства и манерности, с которой Стефан, сидевший в автомобиле, говорил злившемуся Иву, выбежавшему: «Ну, юный бог, зачем же так обижаться на хорошего Стефана?» Хороший Стефан (без жеманства)! Уважаемый Стефан (без лести)! Святой Стефан (совсем уверенно)! Тоже всё скрывает, никто никогда не поймёт, чего же он хочет. Расплывчатый Стефан! Все от него рано или поздно сбегают, как крысы, почувствовавшие, что корабль-то тонет. Великий Стефан! Что он будет делать один? Для кого будет играть в théâtre? Его же никто не знает. «Меня никто не знает». А как его имя? Да кто, в самом деле, он? Конечно же, он никакой не Стефан. Может, Ваня?