Вч. Филиппов - Несколько дней в Ярмонге. По-русски в стихах и прозе

деньгами. Да пошевеливайся, надо затащить его в дом, пока дождь не начался. Помоги же мне!» – плачущая, впадающая в истерику настойчивость Ива подействовала на Стефана, и он покорно обхватил Пипи за талию («да не так нежно, Стефано, а то я расколочу его»). «Он совсем не тяжёлый», – сказал Стефан, не поворачиваясь. Голова Пипи поплыла в воздухе, и было так странно смотреть на это, потому что волосы, прилипшие грубыми монолитными волнами к голове, были единственным, что отличало манекен от живого человека. И страшная закостеневшая поза – вполоборота, с вывернутой рукой. «И как, я не знаю, он мог принять его за живого? – думал Ив, следуя за головой на расстоянии, позади Стефана. – Его же выдают волосы – ну обычная пластмасса. Такие волосы сейчас не носят». Моника истошно закричала, увидев, как вносят Пипи, опластиковевшего, в квартиру. С диким ужасом в глазах она наблюдала, как его кладут у стены и накрывают цветастым покрывалом. «Вы что? Вы рехнулись? Или я рехнулась? – металась она. – Что это? Gente mia!» «Mi farai un piacerone se la smetterai, – не остался в долгу Стефан, – Это просто манекен». – «Un che?» – «Манекен, обычный манекен». «Кукла», – подтвердил Ив так, словно ожидая от Моники вздоха облегчения «а, ну тогда всё ясно». «Я ошибся, – виновато сказал Стефан, – решив, что это обычный парень, а он оказался манекеном». «Вы смеётесь надо мной?» – извивалась Моника. Нервы её были на пределе, и она закурила. Вообще, в доме у Стефана она стала курить необычайно много, и не только марихуану, о которой до знакомства с Антоньетой, приведшей её сюда, и не знала. Теперь она, кажется, до конца дней не сможет отделаться от этого кошмарного видения: сухой манекен, несколько минут назад смеявшийся и болтавший в этой комнате, лежит у стены под покрывалом. Понятно, почему ушла бедняжка Антоньета. А ещё просила её, мерзавка, не оставлять Стефана! Как же! «Слушайте, я ухожу, – сказала она, – mi sembra d’impazzire, это точно. Тут что-то творится совсем неладное». «А манекен, – неожиданно заинтересовалась она, – это убийство? Или это просто такая метафора (Стефан?), мол, поверхностные люди – они и не люди даже, а манекены, марионетки, и вся прочая литературная мифология?..» «Никаких метафор, дорогая, – сказал экспрессивно жестикулирующий Стефан, усаживаясь на своё обычное кресло у телевизора, – это правда. Живи в реальности, детка. Где ты видишь метафору? Был Пипи, fagiolo, сбежавший от родителей, был Стефано, был Ив, а Пипи это не понравилось, и он убежал и от Стефано, а потом вдруг стал манекеном – это личное дело каждого. Почему бы и нет? К тому же, это вовсе не значит, что он перестал быть личностью. Кому, как не тебе [он подмигнул] знать об этом?» – «Так он всё таки был живым или нет?» «Все мы когда-то были живыми! – вспылил Ив. – По крайней мере, я верю в это… Только разве кто скажет определённо? Да ни один манекен тебе не скажет, был ли он живым! Ладно, если у него бы нашлась бирка магазина, тогда мы могли бы ещё хоть что-то выяснить. А так…» Моника, раздувая щёки, закрыв наглухо рот, смеялась, соображая, что бы можно было добавить к этому, и резкими сильными движениями тушила окурок о голову бюста Ленина, когда-то притащенного Антоньетой из одной конторы. Ив приоткрыл покрывало и погладил манекен, отвернувшийся лицом к стене. «Вот ты сказала, – задумчиво произнёс он, – что поверхностные люди становятся манекенами. А поверхностные манекены становятся людьми – по крайней мере это внушает надежду. Но, я повторяю, никто никогда тебе не скажет правду: всё же кто кем становится и что в этом хорошего или плохого». Стефан улыбнулся: «Я ожидал этого от тебя, лапочка». Моника зажала лицо руками. «У меня голова распухает от ваших игр, – устало процедила она через пальцы, – потому что я не понимаю, что здесь происходит». Она вдруг вскинула голову и принялась сметать со столов всё, что могло легко упасть на пол и произвести хоть какой-то шум. Стефан, не обращая внимания на это, обратился к Иву: «И в самом деле, Ив, ты не заметил, что здесь стало творится нечто странное? Мы словно бы это уже где-то видели». – «Déjà vus». – «Не-эт, Ив, не так… Всё словно бы уже было, понимаешь?» – «Déjà vus». – «Не-эт, при déjà vus возникает кратковременное затмение разума, абсурдная мысль о смещённом временном континууме. А сейчас всё по-другому. О нас даже говорится в прошедшем времени». Моника прислушалась, успокоившись также неожиданно, как было неожиданным то, что она обнаружила для себя: «Il pleut». В комнате уже совсем стемнело, зато прекрасно виднелись мокрые полоски на стекле окна. Дождь стучал по карнизам, и от этого шума в душах застывших посреди изумительного хлама людей что-то защемило. «Почитайте стихи, Ив», – попросил Стефан, и Моника тихо опустилась на диван.

1.

Бывают же такие вечера – глупые. Это когда как дурак объешься, зная, что вредно, а потом маешься перед телевизором – нечего посмотреть, переключая каналы, ни на одном не задерживая взгляда – всё равно везде реклама. А не реклама, так новости. Или телевикторина кто-хочет-стать-миллионером. Да, глупый вечер. Объелся, помаялся – и на балкон, покурить. А там – вид. Например, родной город. Я вернулся на родные пепелища. Потому что горизонт словно горит. Дым, домны, мартены. Это если смотреть на запад – сплошь индустриальное кружево. Оно гудит над цехами, каждым завитком. Совершенно невообразимая музыка, это Оно. Как-то в школе, химия, водили на завод, заставляли гнуться перед совершенством сталелитейного хаоса – трубы, страшные металлические черви, обёрнутые в фольгу и жёлтую вату, чёрные лужи, марсианские башни-каркасы. И тут же – домик, стеклянные двери, очередная контора. Обезумевшие школьники-мутанты, дети керогаза, пьющие соляную в чистом виде. В городе у всех зонты выпотрошены дождями – дырчатые, как сыр. Раскроешь зонт, а капли пробивают его насквозь. И такой зонт уже нельзя сложить, так как он весь Слипнется. Поэтому Люди давно перешли на железные зонты. На торговом променаде в сырую погоду стоит адский грохот – броуновские пешеходы, спеша по делам, сталкиваются друг с другом своими зонтами. Дикий грохот. Но ничто по сравнению с воем Оно. О, это великая симфония! Японские туристы, приезжающие в Городок каждый год 21 мая, садятся на крыше Мэрии, на специальную трибуну, и слушают Оно. Некоторые, особо впечатлительные студенты-консерваторцы, записывают на нотную бумагу изысканные повороты, например, оригинальную тональность лязга или Мотив Сталепроката. Они говорят, что завидуют жителям Городка, ведь те могут это слушать Постоянно. Не знаю, не могу прокомментировать. Слишком уж я глуп сегодня. Наверное, объелся и намаялся перед телевизором. Вообще, в Городке это бывает с людьми постоянно. Объедятся, а потом больше ничего не могут. Какая тут музыка!..