Вч. Филиппов - Несколько дней в Ярмонге. По-русски в стихах и прозе

Это совсем смешно… Он сам декорация, поэтому и не скажешь никогда определённо, кто же он. Ага, вот и Пипи от него сбежал. Хлопнул парадной дверью (тоже мне, парадная дверь!), плюнул куда-то вверх, где – неопределённо – находится Стефан (а Стефан ли?). Дверь-то тяжёлая, железная, с трупом кодового замка. Ещё пару раз похлопала, пока не сдохла. Сейчас Пипи зайдёт за угол дома и исчезнет. Может, его грузовик собьёт? Впрочем, это не важно. Тоже непонятно, что он такое – под стать Стефану. «Пипи! – кричит Ив. – Как тебя зовут?» Пипи останавливается (маленькая у него попка), оглядывается. Мальчик Ив – вот ведь рай для сбыта поддельных документов. Его выгнал Стефан, заплатив по счёту. Поэт, что ли… Стихи писал Стефану, а тот его выгнал. А говорили, навсегда. И смеялись ещё! Поэзия! Чёрта с два сдались Стефану поэзия, ангельское милосердие, всепонимание и прочие богемные уловки. Может, он Сидор? Новая легенда, где ни слова о деревенском детстве? Так он и Пипи к себе завлёк, грязный скот: «Бедняжку выгнали родственнички, бедный дурашка… Та же история. Пока мне не помогли. Поедем же ко мне, у меня дом с широкими дверями». И не дом, а настоящий притон. В одном углу – пьяные лесбиянки, на диване – «поэт», в кресле (таких кресел с высокими готическими спинками не существует) – «Стефан», король, клубный завсегдатай. А по углам рассыпана марихуана, причём в таком количестве, что если случится пожар – надежда умирает последней – вся Москва будет смотреть мультики, хихикая. А сколько людей вообще побывало здесь, пройдя сквозь широкие двери? Спросите у Ива, тушащего окурок о скамейку, на которой он сидит. Странные молодые люди со стеклянными глазами (часто оказывалось, что это просто манекены, сбежавшие из витрин; их наутро приходилось растаскивать по магазинам, хорошо, если при них были бирки), спившиеся актрисы, толстые модели (говорившие, что мода на них возвращается), литераторы-«негры», любопытствующие иностранцы (был как-то один студент-итальянец, любовник друга Стефана – ему хотелось познакомиться со знаменитым Стефаном; он прожил месяц, заразив всех своим языком, и уехал домой). Бывали асексуальные провинциальные студенты, фригидные лесбиянки. Монику привела Антоньета, Антоньету – King (грязный музыкантишка), King’а – Henry, Henry – Руфь (несчастная клептоманка). Приходили и уходили. Почему же Ив целый год здесь? Но и он собрался. «Так как тебя зовут? – добивается Ив. – Не бойся меня. Пипи стоит молча и не двигается. – Ты что, глухой?» Не слышит. Стоит, не шелохнувшись. Ясный взгляд нарисованных глаз, глянец на щёках… «Ну неужели и этот – манекен? – пронзает Ива догадка. Он подходит к Пипи. – Где же Стефан их берёт?» Он трогает боязливо застывшего Пипи за руку и убеждается (переведя дыхание), что перед ним – обыкновенная, хотя и предельно натуралистичная кукла. А тут ещё Антоньета выбегает босая из подъезда: «Стефан психует, он не хочет видеть этого негодяя Пипи, он требует вернуть тебя, Ивёночек. Говорит мне «Антоньета, лапочка, сбегай за Ивом вниз, я хочу вернуть его и помириться, а Пипи мне уже не нужен». Иви, ступай к нему, и я помогу тебе выгнать Пипи». – «А Пипи уже давно здесь». – «Как? Я что же, так долго ходила?» – «Посмотри на него и зови быстрее Стефана. Пипи тоже оказался манекеном». Антоньета только охнула в ответ и пустилась бежать обратно, крича «Стеф! Стефи! Скорее вниз! Там манекен!» И откуда он берёт их? Всё время мозги пудрит: говорит, что привёл весёлого паренька, а тот оказывается – и это после всего-то – куклой, глаза хлоп-хлоп, руки отваливаются. «Ай, Стефан, – кричит она хлопотливо, ворвавшись в комнату, – c’e da diventare matti, Stefano, hai fatto un bel lavoro! Там внизу ещё один манекен, вместо Пипи, манекен, Стефано!» – «E allora?» – «Тебя Ив зовёт вниз, он так и сказал мне «Антоньета, Пипи превратился в манекен, ты посмотри на него и fa’una volata a casa за Стефаном – пусть он спустится вниз». Именно так и сказал Антоньете! Ну, что же ты, Стефано, сидишь и смотришь на меня?.. Давай, беги к нему!» Стефан смотрит недоверчиво на неё, Моника мотает головой… мотает головой… мотает головой. «Стефан! Что всё это значит?» – спрашивает она, косо смотря на Антоньету. Сумасшедший дом! «О, дом сумасшедших! – плачет, грохнувшись на колени, Антоньета. – Куда я попала?! Стефано, я ухожу от тебя! Это невыносимо, Стефано! Моника, Моника, не вздумай идти за мной, Моника, не оставляй Стефано!» Антоньета, провожаемая удивлённым взглядом Моники, исчезает в спальне. Оттуда слышны её всхлипы, по мягким хлопкам становится понятно, что она собирает свои вещи. Это и многочисленные трусы («У каждой порядочной девушки, – говаривала Антоньета, – должна быть масса китайских трусов»), юбки, бюстгальтеры, чулки, блузки, туфельки… «Что она делает? – шепчет Моника. – Надо остановить её». Стефан качает головой. Он не двигается, прислушиваясь к тому, что себе под нос говорит Антоньета. Антоньета собирается уйти. Оставит эту квартиру навсегда, никогда более не вернётся. «Вызовите мне такси», – жалобно просит она, появившись в комнате. У неё в руках два огромных чемодана, а за спиной – сложенный кринолин, от чего кажется, что Антоньета – парашютистка, летящая над Парижем. «Кто-нибудь, вызовите мне такси», – повторяет она ещё более жалобно. «Я уезжаю к себе, к маме». Стефан и Моника смотрят на неё, но не двигаются. Антоньета укоризненно, с безнадёжностью цокает и выходит из комнаты. Вот и нет Антоньеты. Пусто. Моника продолжает смотреть туда, где только что стояла её любовница. Но там лишь пустота. Впрочем, эта пустота, о которой можно было бы написать книгу, появилась не потому, что является неизбежной заменой Антоньете, а потому, что Антоньета предупредила их о приходе пустоты. Разве кто-то будет скучать об Антоньете? Если бы она не сказала про такси и не цокнула?.. Она была такой… нефактурной. Стефан берёт Монику за подбородок, очнувшись (Моника уже сидит у его ног на полу): «Ну, скажи же что-нибудь, лапочка». – «Что?» – «Ну… например, что ты думаешь об Антоньете? О её уходе? Или… что она была такое?» – «Как это? Я не понимаю». – «Нннну… гм… кто она? Какая у неё национальность, иииилллиии образование… илллиии там…? … религия?» – «Я не помню. Она ничего не говорила об этом… да и мне было неинтересно». «Хм… – отворачивается Стефан, отдергивая руку. – Ей неинтересно. Вот как… Ааа-а скажи: у тебя не было интереса или она была неинтересной?» «А без разницы, – качает головой Моника, – это не важно. По крайней мере мне». – «Хм. Хм… то есть ты даже не можешь сказать, какого Антоньета пола?» – «Мне это было безразлично. Мне было хорошо. А и в самом деле, Стефан, какой мне прок от того, что я буду знать, от чего мне хорошо? Было весело – разве этого мало?» Стефан поморщился («эгоистическая индифферентность»). «Ты можешь обзывать меня как угодно, Стефан, – вскакивает Моника с вызывающим упрёком, – но сути это не изменит: какой бы Антоньета не была – чёрной, зелёной, еврейкой, гермафродитом, силиконовой транссексуалкой или неудачливой актриской, – она ушла, теперь её здесь нет и точка. Факт в том, что другой Антоньеты не будет. Каждый человек – личность, даже я, даже ты, даже Антоньета, хотя никто не скажет, кем она была, сильной или бледной, злой или сумасшедшей. Я говорю себе, что я личность, и мне достаточно зеркала, чтобы убедиться в этом окончательно, мне не нужно сто тысяч страниц газет, чтобы в этом убедились другие. Пусть спустя триста лет о Монике Э напишут «личностью она не была», мне будет глубоко на это наплевать, Стефан». Стефан после этих слов вскакивает, горделивый, и Монике, изумлённой, кажется, что от него идёт свечение: настолько пафосной ей показалась эта сцена. Она думает, что сейчас самое время прочесть «credo» во имя благодати, снизошедшей с небес. «Credo in deus… credo… credo… resurexit…» – пытается вспомнить она, но ничего не получается, и тогда она произносит совсем другое, но не менее удивительное: «Мы заинтересованы в получении прав для наших общин: как негры, как евреи и как гомосексуалы. Почему мы являемся неграми, евреями или гомосексуалами, совершенно безразлично, и можем ли мы стать белыми, христианами или гетеросексуалами, также не имеет значения». Она останавливается, почти запыхавшись, и смотрит, как Стефан выбегает. «Беги, Стефан, беги, – крестит она его, – останови же рок, пока не поздно. Я ли это говорю?» Стефан в подъезде увидит то место, где расплавилась краска, подожженная горячностью поэта. Увидит отпечатки его глаз на стекле, через которое Ив смотрел во двор, решая, окунаться ему в жару или подождать здесь. Ив стоит рядом с манекеном (Пипи), раздражённо и с нетерпением переминается телом, то и дело смотря на небо, уже потемневшее перед дождём. Оглядывается по сторонам, выискивая кого-нибудь, кто бы помог. Не стоять же вечно около пустой куклы! Ай, где же Стефан?.. «Guarda un po’chi si vede! – кричит он, завидев Стефана. – E’una cannonata! Где ты был? Что вы сделали с Антоньетой? Она плакала здесь, сев на чемоданы. Рыдала, как бешеная. А потом её кринолин стало относить ветром. Антоньета не успела его отцепить и взмыла вверх с чемоданами. Видишь вокруг эти тряпки? Второй чемодан раскрылся, и она заплакала пуще прежнего. Мне даже стало её жаль. Всё таки три месяца прожила с нами, помнит italiano. А не она разве платила за квартиру? Кто теперь будет это делать? А? Может, твои бумажки, что ты рассовал по случайным кошелькам, превратятся в настоящие деньги? Антоньета, Антоньета, где ты? О боже, Антоньета! Этот Стефан переборщил с тобой, Антоньета… А теперь у нас на руках ещё один манекен. Что же ты молчишь, Стефано?» Стефан опомнился. Он смотрит на Ива, кривляющегося перед ним. Рядом стоит безмолвный пластиковый Пипи – ну совсем как живой. «Ты опять обманулся, Стефано, вот и возись с ним. И откуда он? Как мы узнаем, в какую витрину его надо вернуть? Наверняка, он уже перепутал в твоей квартире все свои вещи! А ты посмотри-ка, что у него выпало из кармана! Это же твой бумажник, Стефано, тот, с настоящими