Евгений Штиль - Террорист

Оттуда, с высоты, все было видно, и все было близко. Кулисами расступались чувства, казалось нелепым – сравнивать пафос и драму минувшего с расставанием двух людей. Да и что, собственно, случилось? Она уехала, он ушел. Все! Двое освободились от наскучившей ноши, только и всего. Вставили ключик в невидимые наручники, повернули на пол-оборота и вчерашние узники разошлись. То есть так ему чудилось еще пару часов назад, так думалось и так представлялось. Но что-то не срасталось во всем этом ребусе, что-то откровенно мозолило глаз. Путалась под ногами невидимая нить, некая потайная растяжка. Все равно как пуповина, вновь и вновь влекущая Валерия в крымское небо. Якорь, который невозможно было отвязать, утопить, который, возможно, и топить-то не следовало.

Ковровая дорожка до дома, наконец-то, размоталась. Он энергично растер левую грудину, но легче не стало. Перед тем, как зайти в подъезд, постоял тусклым столбиком, бездумно шаря в карманах. Правая рука нашла забытую монетку – копеечку, на которую раньше можно было купить коробок спичек или мятную конфетку. Теперь копейка стоила ровно копейку и не более того. Как, впрочем, и жизнь некоторых предельно свободных индивидов. Миф… Еще один пафосный миф. Сказание о свободе, которой нет, не было и никогда не будет. Игрушка-погремушка в руках хитрованов-говорунов…

Валерий посмотрел вверх. Окна родного этажа были темны, подниматься туда не было ни малейшего желания. И звезды больше ему не подмигивали – светили с тускловатой уверенностью. Сколько не ждал – не упала ни одна. Сообщающиеся сосуды работали в привычном режиме – пестрым варевом город переливался с улиц в квартиры, сосредоточивался на кухоньках и перед телевизорами. Люди хлебали суп, пили чай и грызли сушки, накапливали энергию и ярость для последующей фазы, когда брызнет тягостная минута вновь выливаться из домов вовне – в коловращение транспорта и пузырящие будни. Ему же накапливать жизненное электричество больше не хотелось. Как не хотелось полетов в гордом одиночестве и благосклонных улыбок шефа. И та же Людочка… Он ведь ни вкусов ее не знал, ни привычек. Может, она даже Маркеса с Чеховым не читала. И «Песняров» с «Beatles» никогда не слышала. И как тогда быть? Терпеть и притираться друг к другу?

Валерий произнес четверостишие вслух и ничуть не удивился. Страдания Живаго следовало довести до логического завершения. Жизнь не выдумывала ничего нового – в сущности, все ее фокусы были прежними – драмы, трагедии, счастье и слезы. Менялись лишь сами участники: обессилевшие актеры покидали мир декораций, пересаживались к зрителям, последние безропотно поднимались на сцену. Нужную ротацию задавало вращение Земли, смена дневного и ночного времени. Вот и ему пора было возвращаться на свою малометражную сцену – дабы доигрывать роль в поскучневшем моноспектакле.

Решившись, наконец, Валерий проник в подъезд, повернул к лестнице, нарочно прошагал мимо лифта. В самом деле, куда спешить-торопиться?

Привычные до оскомины пролеты поползли-потекли под ногами. Растянутая на несколько этажей гармонь ничем новым не порадовала, выдав шаркающее уныние, затертый ритм собственных шагов. Лампы, как всегда, не горели, зато светились надписи на стенах. Любители граффити все чаще использовали люминесцентные краски, должно быть, по-своему боролись с тьмой и невежеством. Чем-то это занятие роднило их с далекими пращурами, разрисовывающими свои пещеры углем и охрой, хотя об этом современные живописцы вряд ли задумывались. Увы, пещерный век таковым и остался. Учитывая рокировку свободного неба с компьютерным экраном, можно было даже судить о том, что своды пещер стали темнее и ниже.

Поднявшись на родной этаж, Валерий не сразу разглядел сидящую на ступенях фигуру. Посветив брелком, помотал головой:

– Ты?.. Я думал – бомж.

– Конечно, бомж. Дверь-то закрыта, а ключи я тебе отдала, – Евгения неловко поднялась.

– Хмм… А в подъезд как попала?

– Сосед по старой памяти открыл.

– Чего ж к нему не пошла?

Евгения на это только фыркнула.

– Лучше скажи, почему так долго?

– Ну… Это как раз понятно. Пешком – это не на машине… – Валерий обошел Евгению со спины, мимолетно вдохнул ее запах – такой привычный, такой родной. Не удержавшись, положил руки на талию – удобно, привычно, покойно. А дальше ладони скользнули вверх, точно по рояльным клавишам пробежались по едва угадываемой ребристой волне, естественным образом накрыли два мягких холмика. Ладошкам стало жарко и хорошо, пальцы дрогнули на двух стартовых кнопках, подбородок опустился в ложбинку между ключицей и шеей. Совершенно неожиданно Валерий ощутил себя счастливым. Ненадолго – может, всего на одну спичечную вспышку, но ощутил. И она это тоже почувствовала.

– Ну что, впустишь меня? – Евгения подняла голову, и голос у нее странно дрогнул. – Все-таки последний раз…

Валерий не ответил. Может, потому, что уже знал: распутья у них не получилось.

Молча отворив дверь, сунул ключи в карман, чтобы не мешали, рывком подхватил Евгению на руки. Совсем даже не по-богатырски крякнул, чуть даже не споткнулся на пороге. Легкой Евгению назвал бы тот, кто с ней не падал с дерева. И так же нелегко было сообразить, что же стряслось сегодня с ними.

То есть, возможно, дело заключалось в жале, что никак не извлекалось наружу, а может, в чем-то ином. Ведь даже в полетах имеется свой отчетливый минус: там, на высоте, восторгами не с кем делиться! Ты один на один с небом – огромным, волшебным, мудрым и все же бесконечно пустым, а шкурка вольного путника-распутника, увы, не всем по плечу и размеру. И выходило, что две новоиспеченные свободы вновь сливались в одну несвободу.

Сладкую, как детская ириска.

Незатейливую, как пяточная мозоль.

Своего злейшего врага я встретил в неподходящее время и в крайне неудачном месте. Это случилось, когда я снимал квартиру на Зеленой Горке – в районе, густо заселенном криминальным элементом и обнищавшим рабочим классом. Столь ласкавшая слух иностранцев перестройка крепко приподняла первых и посадила на дно вторых. К этим вторым принадлежал и я. Почему? Потому, наверное, что не хотел воровать и не умел торговать. Мечту отдельных граждан что-то производить собственными руками хмурое время всерьез не воспринимало. Более того, снисхождение оказывалось деяниям иного порядка – настолько иного, что скучать и брюзжать было некогда.