Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга вторая

Я был… я был… Да, точно, помчался, чтобы отвезти Командору его последнюю рукопись. Не терпелось поделиться находкой, обнаруженной в повести, вернее, мемуаре. Находка – это слишком. Просто я уловил сходство, сходство, конечно, относительное, эдакую параллель к тому, что случилось с нами в годы, близкие друг к другу. Командор возвращался домой из Севастополя. Я – из Ростова-на-Дону и тоже к своим пенатам. Он, как и я, волею судеб оказался без денег. Он истратил последние шиши на книжку Стругацких «Страна багровых туч», купив её в Москве, я же приобрёл на станции Лиски толстенный том Саянова «Небо и земля». Оба надеялись, что пища духовная заменит пищу телесную. Увы, как хороши, как свежи были розы!.. Только увяли они слишком быстро.

Листать на завтрак, обед и ужин книжные страницы в то время, когда соседствующие с тобой путешественники трескают варёную курицу с варёной картошкой, свежими помидорами и другой снедью, когда весь вагон пропитан ароматом южных яблок, невыносимо, если в кишках переливается гольный кипяток, и тот бурлит, как вода в унитазе.

Я располагался у самого потолка, на боковой багажной полке, но, видимо, шум приливов и отливов в моем желудке долетал до ушей обитателей купе. Пожилая пара, подвесившая у носа голодающего сетку с помидорами и наблюдавшая за его судорожными эволюциями, наконец допёрла до сути голодовки. В Перми, где стоянка была довольно продолжительной, я был приглашён в ресторан и накормлен. Отказываться не было резона, как больше не было сил взирать в ту золотую осень пятьдесят второго года на дары огородов, которые предлагались бабушками на каждой станции.

Командора от голодной смерти спас мальчик-попутчик, любитель интересных книжек, а значит, и братья Стругацкие. Произошёл обмен мнениями, а после – ненавязчивое кормление.

Мы обсудили эти коллизии, какие иной раз случаются с людьми, ещё и не подозревавшими о существовании друг друга, устроившись за журнальным столиком, на котором появилась бутылка «Перцовой», банка селёдки пряного посола и, само собой, хлеб. Много лет минуло с того времени, но прошлое оживает в памяти и обрастает деталями, если оно касается двух индивидов, сидящих тет-а-тет, а «Перцовая» греет душу и подогревает воспоминания. Командор напомнил, что дальше он пишет о Саянове и его книге. Она уцелела и по-прежнему стоит на моей полке с маминым автографом: «Эту книгу Миша купил на станции Лиски, когда…» Ещё одна параллель, сказал я ему на это – и вспомнил, как во время войны я, сопливый пацан, нашёл в лесу корку чёрного хлеба. Кто её бросил? Или оставил под сосной? Сухая и плесневелая, она показалась мне слаще бланманже!

Ну, война – особая статья. Тогда лепёшки из отрубей и лебеды почитались за пирожное, а картошка – лучшим земным фруктом.

«А не испечь ли сейчас с десяток? – подумалось вдруг. – Печь почти прогорела. Суну – выну, а после – с солью. Ых!..»

Так я и поступил, а вскоре, отстучав золу и разломив черно-золотистую корочку, дул в рыхлое нутро печёной картофелины, сыпал соль на её рану и, все равно обжигаясь поостывшей мякотью, с наслаждением глотал плоть уральского яблока.

Нет, одиночество имеет свои преимущества, возможность неспешно думать обо всём и ни о чем. И вспоминать. Никто не отвлекает, ничто не мешает тлеть сознанию, как дотлевает сейчас содержимое печи. «Мы – неосторожная либо преступная оплошность, плод взаимодействия ущербного божества и неблагодатного материала». Обо мне сказано. Молодец аргентинец! Хорошо отчехвостил русского пентюха!

Да, всё не так, через пень-колоду и не туда, куда надо. А куда мне, собственно, нужно? Все перепутья давно позади. Я давно и зола, и пепел. С испода, знамо дело, ещё не все остыло, но, боюсь, греет только меня. Почему я здесь, а не в городе? Ведь в деревне я всегда чувствовал себя не в своей тарелке, всегда стремился поскорее убраться в лоно цивилизации. А потому я здесь, что здесь – полоска суши, что соприкасается с аш-два-о в моем лице и натуральной водицей. Их единение создаёт проекцию прошлого на настоящее, а в целом – иллюзию машины времени. Здесь никто не мешает путешествовать в любом направлении по векторам времени, хоть со знаком плюс, а лучше – со знаком минус. Все ипостаси времени равнозначны для меня на «полоске суши». Они – сообщающиеся сосуды, и моя «вода» стремится перелиться в тот, который в сей миг может одарить её душевным трепыханием и сердцебиением.

На этом участке побережья покинувшие тебя не делятся на живых и мёртвых. Тут другое. Живые… они просто далеко. Мёртвые слишком далеко. Одни – ушедшие, другие – не пришедшие обратно. Я не скорблю о них. Печаль моя светла. Я разговариваю с ними так же, как и с теми, кто изредка навещает меня, и кого так же редко навещаю сам. Кажется, чего проще сесть в электричку и перенестись из пункта А в пункт Б, но не тут-то было. Поэтому и с теми, и с другими встречи происходят только во сне. И получается, что жизнь наша – только сон. Где они, Хваля, Шацкий, Терёхин и Охлупин, Володька Бубенщиков и, наконец, последняя горькая утрата, Виталька Бугров? Да здесь же, со мной! А сколько осталось поближе, в пункте К или в пункте Е? Да, и в М, конечно. Хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать оставшихся, да и этих пальцев будет слишком много, как говорил Питу Максвеллу умирающий баньши.

Красивую, добрую сказку создал Саймак – мою библию. Её можно открывать по утрам, заглядывать в неё перед сном, чтобы улыбнуться неандертальцу Алле-Опу, профессору Максвеллу, гоблину О’Тулу и духу Вильяма Шекспира. В этой сказке надежда. На встречу? С теми, кто уплыл и не вернулся? Наверно. Потому что всё реже случаются «верстовые столбы» и всё чаще – холмики и столбики над ними.

Да, время бежит всё быстрее, а шаги делаются медленнее. И то, что ОНИ уже ждут меня, не страшит, а приносит умиротворение. Ибо что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Вечны только море и небо, волны и ветер да Земля, которую люди постоянно пересекают с упорством перекати-поля. Ты, Мишка, и сам был им, а теперь никуда не стремишься. Ну, было, было… Как пел Вилька Гонт: «А мне всё равно, зачем и куда, лишь бы отправиться в путь!» Конца пути не видно. Пора и задержаться на «полоске суши». Рядом жена. Тоже друг. Самый близкий, в сущности, если бы… н-да… Что странно (или интересно?), одиночество не покидает и в её присутствии. Оно становится другим. Но когда её, как сейчас, нет рядом, образуется пустота. Непостижимо гулкая. До звона. Становится не по себе от её удушливости. Все время чего-то не хватает, а в голове, вместо мыслей, слизь. Но вот она снова рядом, и… можно не говорить ни слова. Она здесь – и этого достаточно. Да и разучился я разговаривать. Предпочитаю слушать других. Особенно Кавалера-и-Бакалавра. Вот кто умеет вести беседу! Но Бакалавр занят Христом и своим романом.