Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга вторая

– Сам… У него не было сенбернара. У него – коровы, а с молока его тошнило.

И не просто тошнило – рвало!

С этого биологического акта и началось, собственно, наше знакомство. Будущий квартирохозяин отпер дверь гостям, держа в руке пустую кружку. Он только что выхлебал топлёного молока. Недельная небритость была покрыта пенками. Увидев нас, он выпучил глаза с каким-то утробным стоном, отрыгнул с крыльца белую струю и сразу, не проронив ни слова, ушёл в дом, шаркая галошами и волоча по полу завязки кальсон.

Его лицо поразило меня сходством то ли с инквизитором, то ли с иезуитом, какими я представлял себе подобные типажи: выцветшие глазки, несмотря на страдальческий блеск, вызванный общением с молочным продуктом, пронзительно глядели с костистого черепа, ибо он, в буграх и шишках, главенствовал над прочими составляющими скудного, но выразительного пейзажа. Запавшие щеки, острый подбородок, нос тоже – лезвие ножа. Длинные седые космы, которых давно не касались ножницы, ниспадали на огромные уши. И это при полном отсутствии бровей! Вместо них – розовые полоски над злыми буравчиками зрачков. Пугало!

– С чем пожаловал, Сидор? – спросило пугало.

– Васильич, кончай ночевать – выходи стр-р-роиться! – весело гаркнул мой сопровождающий и, тряхнув сумкой, выстроил на столе шеренгу чекушек.

Красноголовки, числом шесть штук, вызволили из груди старого пьяницы нечленораздельный рык, сходный по смыслу с командой «Заряжай!»

– Щас пропустим «фельдъегеря», а после и всю обойму раскокаем, – объявил Сидор, правильно понявший значение сих утробных звуков.

Я отказался от «фельдъегеря» без закуски, а они мигом опростали стопки, причём хозяин продемонстрировал свой способ употребления крепкого напитка. Проглоченная водка, не достигнув желудка, застревала на полдороге к нему и возвращалась в рот. Погоняв её вверх-вниз, он отрыгивал водку в стакан и только после этой, выглядевшей довольно омерзительно, процедуры загонял, наконец, беглянку в утробу.

Неслышно появилась хозяйка. Молча прошлась за нашими спинами. На столе появились хлеб и капуста, жареная картошка и консервированные огурцы. Я тоже успел выложить селёдку и колбасу. И только теперь ощутил воистину волчий аппетит. Навалился на снедь, пропустил и водочки. К этому времени старшие товарищи успели повторить и налили по третьей.

– Ты бы застегнул ширинку, бесстыжая рожа! – Старушка, прежде чем исчезнуть, в первый и последний раз отверзла уста. – Ишь, вывалил свисток. Людей бы постыдился!

– Цыц, старая кляча! – рявкнул экс-генерал, наливаясь апоплексическим румянцем. – Давно кулака не пробовала!

Обмен любезностями, видимо, обычный в этом далеко не святом семействе, но привычный для старшины, меня доконал. Сидел, будто наглотавшись помоев. В море тоже ходят не ангелы, ну, пошлёт тебя дрифмастер на три буквы – эка невидаль! Отправишь его на четыре – и вся любовь! Мирно разошлись параллельными курсами до следующего «обмена мнениями». Палуба есть палуба. Она не такое слышала – ого-го! А тут… В порядке вещей. Мимоходом. Будто плюнул в душу жене и не заметил.

Застолье продолжалось. Я пропускал. Коллеги все повторяли и повторяли. Начали, согласно ритуалу, с «малой программы векапебе», но быстро приступили к «большой». Сидор Никанорыч пил умело и ответственно. На глянцевой лысине выступили бисеринки пота, нос и щеки слегка побурели, но глаза смотрели по-прежнему трезво. Главное, старшина все время держал на прицеле мой квартирный вопрос. Наконец, сочтя момент подходящим (хозяин только что прокатал вверх-вниз очередной стопарь), он приступил к делу. Тянуть не стал, а с ходу взял быка за рога:

– Васильич, это Мишка Гараев. Рыбак с Мурманска. Во! Теперь решил к нашим прислониться. Возьмёшь на постой? Парень нынче крепко помог нам – захомутали двух урок. Теперь он вроде как имеет отношение к органам правопорядка. Ты старый зубр, матёрый волчище, он – молодой, но помехой не будет. Да и лишняя деньга всегда пригодится. Решай! Экс-генерал некоторое время таращился на меня и молчал, продолжая грызть луковицу. Я ждал. Не скажу, чтобы с замиранием сердца, но… А он согласился.

– Пусть селится на место Вальки-лейтенанта, – выдал резолюцию, дохрумкав головку. – Тот объявится месяца через два. Но уговор: Валька возвращается, а рыбак сразу освобождает нары.

– О чем разговор! – хохотнул Сидор Никанорыч и подмигнул мне. – Вылетит, как из пушки! К тому времени он и сам что-нибудь подыщет.

– Значит, рыбак, тебя Мишкой кличут? – обернулся ко мне старый алкаш. – А почему без чемоданов путешествуешь?

– Вещи остались в камере хранения. – Я поднялся. – Сейчас и сгоняю за ними. Через пару часов вернусь.

– С бутылкой возвращайся, – наказал старшина и снова подмигнул одним и другим глазом.

– Верно! – очнулся экс-генерал. – Тогда и камеру приготовим, тогда и приговор приведём в исполнение.

Меня аж передёрнуло от тюремного лексикона, который, видимо, будет сопровождать меня ежедневно. Но, может быть, действительно удастся сменить дислокацию в ближайшие дни? Хорошо бы! А пока и то хорошо, что «камера» с отдельным входом. И всё-таки я радовался даже такому жилищу. Передышка. Уже сегодня я мог слегка ослабить подпругу, а завтра оглядеться в городе и спокойно подумать о первых шагах.

Чайник зафурчал, забулькал. Я снял его с плиты и помешал в кастрюле собачье варево. Потом закурил, приоткрыл дверцу и склонился к огню.

Саймак, помнится, устами Питера Максвелла утверждал, что тяга к огню – это атавизм. Воспоминание о той эпохе, когда огонь был и подателем тепла, и защитником. «В конце концов мы переросли это чувство», – добавил он. «Возможно, это первобытная черта, – возражала его собеседница, – но должно же в нас сохраниться что-то первобытное». Сохранилось! Во мне – точно. Как и тяга к воде. То и то до сих пор крепко сидит в нас. Городские калориферы – мура, а открытый огонь действительно завораживает и делает уютной любую берлогу. «Первобытный» огонь, как ничто другое, скрашивает одиночество. Полоска суши под тобой обретает устойчивость пьедестала, и ты начинаешь понимать, «что секрет спокойной старости – это не что иное, как заключение честного союза с одиночеством». Я, конечно, не полковник Аурелиано Буэндиа, но что из того? Он прав, и, соглашаясь с ним, я провозглашаю и свою правоту.

Я сунул кочергу в пышущую жаром пасть и поворошил дрова. Поленья затрещали и выбросили сноп искр: тёплая волна окатила колени и коснулась лица. Я сразу даже и не вспомню, когда был в последний раз в городе. Вот Борхес подсказывает: «Невозможно представить себе чистое настоящее. Оно было бы ничем. В настоящем всегда есть частица прошлого и частица будущего». Отталкиваясь от этого постулата, ковырну прошлое, коли надо вспомнить, когда же я там был.