Марина Нагайцева - Пьесы для провинциального театра

– А потому, что ты – кулацкая дочь! Просянкина Павла. И подлежишь выселению как член его семьи. А дом этот с сегодняшнего дня принадлежит народу.

– Какому такому народу понадобился старый домишко? Тебе что ли?

– Будешь сопротивляться, это учтётся, – многозначительно пообещал инспектор.

– Иди, угрожай своей жене, она тебе мигом всё учтёт! Холуй!

Дерзкие ответы Елены не пришлись по душе уполномоченному, и он рассвирепел.

– Даю тебе пятнадцать минут на сборы. После этого начну действовать по уставу.

– А ты подумал, как я в доме сына одного оставлю? Или мой Ваня тоже народу достаётся вместе с домом?

– Сына с собой забирай, нечего ему тут делать!

Елена только улыбнулась. Она уже знала, как поступит.

Потеплее одев Ваню, она обмотала его поясницу пледом, а сверху закрепила двумя пуховыми платками, точно так же укуталась и сама. – Мама, зачем нам много платков? – спросил Ваня.

В неизвестность едем, сынок. Вдруг холодно там, платки всегда выручат, я же их из козьего пуха вязала.

– Сказано же, вещи с собой не брать. Что это ты снеговика из парня сделала? Чай, весна на пороге, – возмутился член комиссии.

– А, может, мы на Северный Полюс собрались?!! Помогите лучше ребёнку залезть на подводу, а я мигом, только печь потушу, – ответила Елена, а сама вернулась в дом.

Она подошла к печи, выхватила совком тлеющие угли и разбросала их по комнате. Потом облила все полы керосином, чиркнула спичкой и выбежала на улицу.

Они уже отъехали на приличное расстояние, когда в небо взметнулся чёрный столб дыма.

– Мама, смотри дым повалил! Видать, наш дом загорелся, – испугался Ваня.

– Бездомным пожар не страшен, сынок!

Комсомолец Василий Пильганов провёл в горячке целый месяц.

– Остыл сильно, воспаление у него, – сказал доктор и прописал мальчику покой и тёплое питьё.

Мать неотлучно сидела у кровати сына, протирала влажным полотенцем лоб, поила водой и отварами, меняла постель и рубашки – в поту был он.

Василию снилось лето и бескрайнее поле душистых роз: там, среди неземной красоты, улыбалась ему Паничка. Она держала за руку крошечную дочку в беленьком платье.

Василий бежал к ним изо всех сил, но ноги не слушались его.

Тогда он превратился в облако и поплыл над лесами и реками, крича, что есть мочи:

– Пааа – ня, Панич- каааа!

– Васенька, сынок! – откуда-то издалека донёсся ласковый голос матери.

– Мама, где я?

– Ты дома! Поправляйся скорее!

За время болезни Василия произошли изменения: мельницу отобрали, его отец остался без работы, а в доме бывших купцов Просянкиных разместили совхозно-колхозный театр.

Больше Василий Пильганов не посещал собрания, из комсомола он добровольно вышел, а вскоре насовсем уехал из Петровска.

Железнодорожная станция работала в напряжённом режиме.

График движения паровозов был уплотнён и усилен дополнительными составами.

Не хватало вагонов для бесперебойной отправки, а раскулаченные семьи всё прибывали и прибывали.

Их свозили на подводах из ближних и дальних деревень, сёл и городков. Переселенцы были разными по возрасту, полу и состоянию здоровья – немощные и здоровые, молодые и не очень, дети и подростки, мужчины и женщины: всем им предстояло преодолеть нелёгкий путь в новую жизнь.

Большинство из этих пассажиров были гражданами законопослушными, а потому не могли ни сопротивляться, ни понять замысел тех, кто сорвал их с родных мест.

Одни безоговорочно верили, что выселение за пределы своих колхозов – это переезд в соседнюю область на краткосрочный период. Другие считали, что взамен отобранного имущества им начнут выдавать документы на новые участки земли и новые дома.

Но никто им ничего не давал и не предлагал.

Уставших и перепуганных людей с запасами еды на трое суток, как было велено, торопливо рассовывали по вагонам.

Только прошли и день, и два, и три, и пять, запасы еды закончились, а они всё продолжали засыпать и просыпаться под нескончаемый стук колёс, не понимая, куда их везут и когда наступит конец поездки.

Чем дальше уезжали они от родных мест, тем больше печалились. Безудержные слёзы катились по щекам молчаливых взрослых. Со стороны могло показаться, что эшелоны уныния везут в неведомые дали фигуры скорбящих.

И только детский лепет вносил светлую, живую нотку в эту картину людского отчаяния: маленькие пассажиры не умеют подолгу грустить.

В списке кулацких семей, следовавших в вагоне номер шестнадцать из Петровского района Аткарского округа, ехал и Филипп Просянкин с семьёй.

Он тоже не предполагал, что путешествие затянется на столь долгое время, и беспокоился за детей и жену.

Татьяна вот-вот должна была родить. Живот у неё уже опустился, начались боли в пояснице, она не находила себе места.

– Тань, ты потерпи. Скоро прибудем в какой-нибудь город, там найдём больницу или фельдшерский пункт, – утешал её Филипп.

– Ой, не знаю! Плохо мне, мочи нет. Низ тянет, еле терплю. Ты спроси у проводника, долго ли ещё нам ехать?

Филипп вернулся с нерадостным известием.

– По его словам, ещё сутки. Я попросил снять нашу семью с поезда, но не положено, говорит. Потерпи, Танюш! Уже скоро.

Он не стал пересказывать супруге свой разговор с проводником, потому что ничего утешительного тот не сказал:

– Раньше бабы в поле рожали, а сейчас избаловались, больницу им подавай и условия. Нет тут у нас ничего. Ежели начнёт твоя рожать, могу одну её на ближайшей станции высадить.

– Это исключено! А вода тёплая, чистые полотенца и таз, хотя бы маленький, найдутся у вас?

– Скажешь ты тоже! У нас тут не цирюльня.

На самом деле, Филипп был сильно встревожен: он не представлял, как маленький человечек может появиться на свет в этом ужасном вагоне, до отказа набитом немытыми, голодными и несчастными людьми.

– Как сельди в бочке! Зачем нас напихали-то так? Ни лечь, ни встать по-человечески, – потихоньку возмущались пассажиры, терпение измученных людей было на исходе.

– Сказали, что выселяют за пределы колхоза, а уж вторую неделю всё едем и едем за эти пределы. Куды нас везут-то? Знает кто-нибудь?

– На Кудыкину гору!

– Да не кудыкайте вы, пути не будет!

Следующие сутки тянулись ещё медленнее. Эшелон часто останавливался, подолгу стоял на полустанках или в поле.

После вынужденной остановки паровоз резко дёргал вагоны, они послушно тянулись за направляющим, и состав снова набирал ход. Позади были уже тысячи километров дорог, а впереди – непроглядная тьма.

И каждый человек внутри этого временного пристанища, мчащего их по железным рельсам, замирал в надежде, вслушивался до боли в висках в противный, протяжный скрежет металла, желая распознать, уловить ухом всего одно слово: приехали.