Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест

Как и в трагедии Сенеки, рассвет над священной горой занимался нерешительно, робко. Унылые лучи солнца, что едва пробивались сквозь движущиеся кудлатые тучи, подсвечивали неярко то вершину, то склон, то широкие кроны горных сосен, то проплешину лужайки между соснами. Но вот эта умиротворенность, утренний полумрак, за которым еще мерещился мрак ночной зловещий, словно шептали тебе: беги отсюда куда глаза глядят. Прочь!

Он бы, может, так и поступил в другой раз, если б не был так юн и дерзновенен. И именно дерзновенность эта, да еще письмо от понтифика влекли его все дальше в глубь леса по узкой звериной тропе.

Первые признаки присутствия сивиллы он почувствовал возле чистого ручья, весело журчавшего по камням рядом с тропой. В студеных струях его нежила пупырчатое серое тело крупная лесная жаба, но стоило мальчику приблизиться к ней, вдруг встрепенулась, фыркнула фонтаном серебряных брызг и, обернувшись пестрой дерябой, вспорхнула на ветвистый, затянутый мхом древний вяз. И теперь смотрела на мальчика внимательно черной ягодкой глаза. Через несколько стадиев путь ему перегородило разлапистое поваленное дерево таких неимоверных размеров, что он невольно задумался, как ему его обойти. Корявые, усеянные множеством острых колючек ветви решительно не подпускали к стволу, а сам ствол, что по-стариковски низко склонился над тропой, своим циклопическим весом грозил раздавить каждого, кто хотя бы попытается под ним проскользнуть. Возможно, со взрослым человеком так бы оно и случилось, но стройный отрок все же отыскал лаз между сломанной веткой с зазубринами и мшистыми корнями, извернулся, пролез, с трепетом чувствуя, как крошится на лицо и за шиворот труха и сыпятся вертлявые долгоносики.

А за этой преградой к убежищу сивиллы его уже и новая подстерегала. Зловонная лужа, что с одной стороны щетинилась густыми зарослями камышей, скрывая под собой, возможно, и куда более топкую трясину, с другой стороны омывала скалу отвесную, по которой на ту сторону тоже не перебраться. Ступив в лужу босыми ногами, Киприан тут же почувствовал ее опасность: скользкий, уходящий круто берег, прикосновения невидимых существ, должно быть, пиявок или тритонов, густая слизь, но, главное, отвратительный запах, замешанный и на испражнениях диких животных, на разлагающейся их плоти и на ядовитых соках олеандра, что цветущими нежно-розовыми ветвями склонялся низко над топью. Но отрок, хоть и остановился на мгновение, осторожно нащупывая ступней сколький спуск в трясину, сходил в нее все глубже, ни на миг не оставляя молитв своему заступнику Аполлону. И даже когда смрадная жижа подступила к его рту и ноздрям, когда, повинуясь животному инстинкту самосохранения, он оттолкнулся от дна и поплыл вперед, с трудом раздвигая руками тяжесть болотной жижи, даже тогда губы его просили бога о заступничестве, о тверди земной под ногами. И твердь явилась ему и подняла его из трясины – увешанного гроздьями черных пиявок, заляпанного грязью и гниющими листьями, воняющего подобно мертвецу, восставшему из могилы.

Хорошо, что ручьев и источников в этих краях было в избытке.

Храм сивиллы стоял в стороне от тропы, притулившись правым боком к отвесной скале, чью вершину скрывали густые облака. Пожелтевший от времени и сырости мрамор покрылся местами изумрудными лишаями, колонны портика опутывали одеревеневшие плети дикого винограда, усики хмеля, подвижные побеги плюща. Ступени храма устилала толстым слоем палая высохшая листва и желтая хвоя пятисотлетней пихты, что раскинула свою могучую крону неподалеку. Бронзовый жертвенник с закопченным ликом Аполлона, по всей видимости, уже много лет не знал приношений: затканный тенетами лесных пауков, покрылся изумрудной патиной с подпалинами запекшейся крови и жира. Казалось, храм давно покинут, заброшен, но вот среди сухих листьев – глиняная плошка родниковой воды. Едва тронутая. Вот карминовая шерстяная шаль на спинке стула. Вот несколько египетских папирусов и стопки пергамской бумаги, испещренной текстами на неведомых языках. Вот женские сандалии. Не ветхие, почти неношеные, с яркими медными колечками на кожаных шнурках. Или кувшин с молоком. Свежим. Утренней дойки. Только хозяйки всех этих предметов нигде не видать. И не слыхать даже. Лишь пересвист и кряканье желтоперой иволги в листве.

В переводе с греческого имя Манто означало «вещая». Легенды утверждали, что она произошла на свет от слепого прорицателя Тиресия, который познал и женское, и мужское бытие после того, как огрел посохом совокупляющихся змей. В таком случае, если верить древней легенде, матерью и отцом Манто мог быть один и тот же человек, что даже в запутанных связях греческой мифологии выглядело безнравственно и вызывающе. Сама Манто вещала в Фивах и Дельфах, затем, выйдя замуж за Ракия, родила от него сына Мопса, а впоследствии Тисифону и Амфилоха от предводителя похода Эпигонов безумного Алкмеона. Случилось все это несколько сотен лет назад, так что возраст Манто посчитать было просто невозможно. Да и кому важен возраст сивилл?

Сивилла Манто предстала пред отроком в багровом сиянии заката древней старухой с дряблой кожей, седыми патлами, собранными на затылке в тугой узел, и отвисшими грудями под туникой из простой льняной ткани без всяких украшений. Глаза ее, глубоко запавшие в глазницы, выцвели от слез. Пальцы, на которых поблескивало лишь одно золотое кольцо в виде заглатывающей собственный хвост змеи, иссохли до костей и, казалось, хрустнут, распадутся при малейшем движении. Манто вперилась в отрока немигающим взглядом, будто уснула. Но потом он услышал ее на удивление чистый, почти девичий голос:

– Не утруждай себя объяснениями, мальчик, ибо Антиохийский понтифик мне все про тебя рассказал во сне. Его письмо я прочту завтра. За храмом – хижина. На столе – молоко и хлеб. На лежанке – козья шкура, чтобы укрыться. Поговорим завтра.

Падая в бездонную пучину сна, Киприан словно слышал хор театральных голосов, пророчащих с небес недалекое его будущее:

Но назавтра, придя с рассветом в святилище, он не нашел там старухи. Вместо нее на мраморном ложе, устланном козьей шкурой, возлежала чудесная девочка не старше двенадцати лет – свежая, как миндальный цвет, юная, как нынешняя заря. Золотые локоны ее волос тяжелыми прядями спускались по обнаженным плечам, стыдливо укрывая нераспустившиеся бутоны грудей, а по шее скатывалась чистая и искрящаяся, как бриллиант, капелька ее невинного пота. Под неотступным взглядом отрока девочка открыла полные васильков глаза и проговорила чистым голосом вчерашней сивиллы: