Семен Ханин - Первая зорька

Все изложенное выше, к моему глубокому сожалению, приводит к мысли, что таки мой изначальный посыл был неверен. Правда, похоже, такова, что любовь и эгоизм, как свет и тень, есть части одного великого единого целого. И любая победа в борьбе, излишняя любовь, излишнее себялюбие – это есть беда человечества. Вероятнее всего, мы способны жить лишь при гармоничном сочетании света и тени, любви и эгоизма. То есть губительны не сами чувства и явления, а отсутствие между ними баланса, поддерживающего некое равновесие. И как бы все внутри ни протестовало, мы в который раз пришли к закону «О единстве и борьбе противоположностей», воспетому еще Гераклитом, Кантом, Гегелем и Марксом. Тот самый закон, что стоит выше законов физики, проистекающих из него. Скажем, классический пример работы центробежных и центростремительных сил – Луна, обращающаяся вокруг Земли – также совершает свой путь во славу закона «О единстве и борьбе…»

Так зачем же люди пишут завещания? Можно ли сказать, что завещание – это реквием, заупокойная месса, только написанная самому себе? При жизни, разумеется. Стандартное завещание лишь дает указание, как поделить материальное. Музыка, картина, книга, построенный дом, посаженное дерево, рожденный ребенок – это тоже наше завещание миру. Зачем это все? Мы могли бы играть для себя, писать для себя, обойтись без детей и картин. Но раз мы все это делаем, значит, не можем или не хотим жить без этих «излишеств».

Художник, красками рождающий нечто прекрасное на куске холста, пишет свой реквием, оставляя мысли и образы в наследство для грядущего мира. Жизнь и смерть схлестнулись в невидимой схватке единства и борьбы, рождая то, что мы привычно называем «просто жизнью». Не будь смерти, отпала бы необходимость (потребность) в детях, книгах, картинах, музыке. Но было бы такое существование жизнью в привычном для нас смысле, большой вопрос. Мы живы только потому, что рано или поздно уйдем, как различаем тень лишь оттого, что есть свет и есть предметы, поглощающие солнечные лучи. Потому, пожалуй, и беремся мы за карандаш, набрасывая текст под заголовком «Завещание». Нам важно успеть еще пожить, насладиться красками Солнца,

Луны и дарами природы. Нам важно еще пожить, а значит, мы вынуждены думать о смерти.

В минуты самой тяжелой хандры, когда кажется, что жизнь порядком опротивела, а смерть была бы желанным другом, сядь за лист бумаги. Напиши, чтобы не было длинных распрей наследников, как поделить твой нехитрый скарб. Но пиши в документе сем не только о сарае и жигулях. Помяни, как водится, те мысли, что надумал за свою жизнь, к каким выводам пришел. Раздели их между наследниками. Напиши о любви, которую довелось познать, будь она любовью к женщине или братьям нашим меньшим. Раздели между наследниками и то, что не довелось познать и увидеть. Напиши о неувиденных водопадах и вершинах гор, о непознанной дружбе и радостях побед, напиши обо всем, что не свершилось и не удалось, и подели все поровну.

Думаю, практически уверен, что ничего более жизнеутверждающего никому ранее писать не приходилось. Удиви нотариуса! И когда он начнет «чесать репу», с беспокойством пытаясь разглядеть в тебе первые признаки буйнопомешанного, ты уже будешь далеко от пыльного стола с бумагами. А вы говорите: Гражданский кодекс Украины и наследование по завещанию (глава 85)!

Молодые люди, порой еще не достигнув и двадцати пяти лет, сводят счеты с жизнью, узрев пред собой исключительно путь страданий. «Зачем?» – оставляют они прощальную записку с одним словом, пряча за этой пошлостью страх жить дальше. В Японии же, например, детей еще в младших классах учат умирать, говоря им о том, что не нужно бояться такого исхода. К нему все придет рано или поздно, потому что жизнь и смерть, как свет и тень, есть части одного великого целого. Вот и приходит непрошенная мысль, что излишний страх перед кончиной приводит нас к недостаточной любви к самому важному и дорогому подарку – жизни. И раз завещание – путь борьбы с этим страхом, то вот он – мой реквием…

Илюша Непомнящий – уважаемый бизнесмен и семьянин, страшно не любил воскресные дни. Его пристрастием был пятничный вечер, подчеркивающий закончившуюся трудовую неделю, а вместе с ней и полное завершение всех рабочих тревог. Тяжелая пятерня, сжимающая сердце в ожидании горестных новостей, сыплющихся с завидной регулярностью со всех сторон, на миг отпускала, и душа рвалась в полет, как птица, вырвавшаяся из клетки, а тело требовало утех плотских.

Стрелки часов показывали шесть после полудня, но еще час Илья не мог найти себе места, мечась по офису и проверяя е-мейл на предмет запоздавших писем. Хуже всего получить волнительную новость именно в этот час – тогда отреагировать, исправить ее не будет никакой возможности до понедельника, и выходные будут испорчены горестными мыслями и тревожными ожиданиями. Но силы небесные были благосклонны, и последний час на трудовом посту не принес ничего значимого.

И вот это время, с девятнадцати часов до самого мига, когда голова утонет в объятиях подушки, принадлежало безраздельно

Илюше. Шел ли он в баню, пил ли в пабе с друзьями или ухлестывал за красавицами – не имело существенного значения. Он вел себя, как смертельно больной человек, получивший весточку о своем нежданном и окончательном излечении. Уже простившись с жизнью, с пением птиц и шелестом облаков, ты вдруг получаешь их в дар опять и первое время не можешь наслушаться, насмотреться и надышаться.

Но время притупляет радость любого, даже самого светлого события, и в субботу наш герой был уже спокоен и размерен. Субботу он проживал, как пресыщенный плейбой, все еще различающий вкус жизни, но привыкший вкушать из ее ладоней исключительно сладкий мед. А утро воскресенья было мучительным. Илья вдруг, без какой-либо причины и повода, начинал раскаиваться за так беспечно проведенные вечер пятницы и субботу, и все муки ада, как марево, висели над его покаянной главой. Он инстинктивно возвращался мыслями к рабочим будням, и все неслучившиеся проблемы, как рифы во время отлива, оголяли хищный оскал, страша своей разрушительной силой.

Мысль о том, что уже скоро, буквально на следующей неделе его бизнес-корабль может налететь на такой риф и остаться висеть на нем вечно, пугая проплывающих мимо разлагающейся на солнце оснасткой и скелетами на палубе, внушала неподдельный ужас. Предательская мысль кинуться в морские пучины или вздернуть себя на рее, не дожидаясь таящихся в будущем мук, не раз стучалась к Илье. Он всячески пытался успокоиться хотя бы тем, что вздернуть себя на рее не поздно никогда, и он, безусловно, сделает это при необходимости, но это притупляло боль лишь отчасти. Страх грядущих проблем угасал, потихоньку уступая место жалости и тоске.