Сергей Миронов - Когда в городе становится тихо

Я играл на валторне в школьном оркестре. И бегал быстрее всех в городе – маленьком городе, в нескольких километрах от моря. В нем я играл на валторне и бегал. В нем же посещал секцию бокса. Бегал я лучше всех, но в игре на валторне не преуспел. Да и дрался хуже многих. Если быть точным, то из двенадцати боев я проиграл два. Это были быстрые бои, и проигрывал я быстро. Соперники не были быстрее меня, но они были тяжелее. А сила – это масса, умноженная на скорость. Когда те два быстрых боя оканчивались, в моей голове играла валторна. Как правило, Вагнер. Славься.

«Славься!» – кричали мне, когда я проигрывал. «Славься!» – кричали, когда я бежал. «Славься!» – кричали, когда я отбывал сюда.

Отец не кричал мне «Славься!» Обычный конторский клерк – светловолосый мужчина с потертым портфелем, в рубашке с коротким рукавом, в фетровой шляпе и начищенных тупоносых туфлях. Он не кричал, когда я побеждал всех в беге, когда играл на валторне и даже тогда, когда был бит в нечестном бою с более тяжелыми соперниками. Не кричал отец и в тот день, когда я отбывал сюда с вокзала ближайшего большого города…

Вагнер. Когда я полюбил Вагнера? Когда впервые услышал его? Мать всегда любила Вагнера. Это она убедила отца, что я должен заниматься музыкой. Она говорила, что мне непременно будут кричать из зала «Славься!» Что для меня это будет единственная возможность стать человеком, которому из зала кричат «Славься!» Она очень хотела, чтобы было именно так. Чтобы меня интересовала только валторна. И больше ничего…

Отец. Он, как всегда, промолчал. Видимо, уже тогда он понимал, что мне не хватит таланта стать тем, кому из зала кричат «Славься!» Он промолчал. И молчал еще пять лет. Семь лет. Восемь лет. Он молчал. А я неистово и непоколебимо дул в валторну. Восемь лет. Но мне очень редко кричали из зала «Славься!» Гораздо чаще кричали мне «Славься!», когда я обгонял всех в городе, гораздо громче кричали, когда я проигрывал бой. Хотя, быть может, кричали и не мне, а тому мускулистому парню из гимназии, что был старше меня на два года и тяжелее на добрых двадцать кило. Возможно, это ему кричали «Славься!» за то, что он ударил меня в висок, потом в живот, потом по затылку, и уж затем в пах. Быть может, это ему кричали «Славься!», когда рефери отсчитывал секунды, и секунды выходили у него гораздо быстрее, чем должны были. Быть может, кричали тому парню, а может, и рефери, секунды у которого заканчивались процентов на тридцать быстрее. Пожалуй, это ему кричали «Славься!», ведь он управлял временем. В его руках, в его силах было растягивать и сжимать это время так, как он считал нужным. И он считал нужным укорачивать секунды на целых 30%, пока я, лежа на полу, пытался прийти в себя от тупой боли, последовавшей за той примечательной серией: висок-живот-пах-затылок. За это ему и кричали «Славься!» Да.

Вагнер. Когда я впервые услышал его? Когда я стал собой, в достаточной степени собой, чтобы слышать Вагнера? Когда я стал собой? Стал ли я собой? «Славься!» – кричали Вагнеру. Он давно уже умер, но ему продолжают кричать «Славься!» так нарочито и часто, что даже если бы он был жив – а умер он уже давно, – вряд ли ему бы стали кричать «Славься!» чаще.

Вагнер. Я услышал его впервые в утробе матери. Мать всегда его любила. Так сильно, что готова была пожертвовать своим единственным ребенком, лишь бы сделать из меня того, кому из зала кричат «Славься!» Она слушала «Тангейзер» еще до того, как я стал собой. К слову, а когда я стал собой?

Она слушала Вагнера и в тот дождливый день, один из последних в октябре, когда отец прибыл домой, имея три дня в запасе перед тем, как необходимо будет вернуться назад. И те три дня они гуляли по осеннему лесу, слушали Вагнера и помогали мне стать мной – в лесу, в спальной и даже в ванной. В лесу Вагнер не звучал, но в спальной его музыка властвовала над другими звуками – над монотонным скрипом пружин, над прерывистым звуком дыхания и над едва различимым «хлюп-хлюп-хлюп». И хотя в ванной власть Вагнера заметно ослабевала, хотя патефон играл тихо, а толстые каменные стены дома оставались такими же крепкими, как и две сотни лет тому назад, когда их возвели, хотя звук «хлюп-хлюп-хлюп» был куда громче, Вагнер отчетливо звучал и там. Меня зачали под Вагнера. Я почти посвятил ему жизнь. И только «Славься!» спасло меня. Оно задало новый вектор моей жизни. И не только моей. И вот я тут. И это новый вектор? Славься!

Иногда мне не хватает «лесного рога». Иногда мне хочется взять в руки холодную медную трубу и вспомнить Вагнера, вспомнить те времена, когда я был ребенком и просто бегал, просто дрался, просто дул. Быть может, только тогда я и был собой. Когда играл Вагнера, Штрауса и Моцарта, когда в коротких шортах бежал наперегонки с другими мальчишками, когда лежал на полу и смотрел за тем, как быстро могут выходить секунды. Пожалуй, именно тогда я впервые ощутил, что время может идти очень быстро и тратить его попусту глупо. Что я тут делаю? Что делаем тут мы? Что?

Чай уже остыл. Сегодня хороший теплый день. Главное, чтобы не пошел дождь. Кричать «Славься!» под дождем цинично. Особенно под чужим дождем. Чай уже остыл. Он стал густым и терпким. Чай настолько крепок, что после него захочется, непременно захочется пить. Крепкий черный остывший чай. После него захочется пить. И есть. Не сразу, но через какое-то время после такого крепкого терпкого чая определенно захочется есть. Это произойдет тогда, когда я буду кричать «Славься!»

Вероятнее всего, я буду кричать «Славься!» под дождем. И уж, конечно, я буду голоден. Все офицеры будут голодными и будут кричать «Славься!» Быть может, и не все. Пожалуй, не все офицеры будут голодными. Но все будут кричать «Славься!» Кому-то наверняка хватило ума не пить перед выходом чертовски крепкий чай – вот они и не будут голодными. Нет, пожалуй, не все будут голодными. Но все будут кричать «Славься!»

Славься, Дарья! Снова ты превзошла себя. Снова ты привела одежду в такое состояние, словно я только что забрал ее из приемки большого города, ближайшего большого города к моему маленькому, что расположился в плодородной долине в нескольких километрах от моря. Как же я скучаю по морю! Что мы тут делаем, если тут даже моря нет? Что делаем мы так далеко от дома, от родного буйного ветреного моря, с песчаными отмелями и моллюсками, которые изо всех сил пытаются угнаться за отливом; с красивыми светловолосыми девушками, что иногда встречаются в дюнах у воды. Тут нет таких девушек. Тут они совсем другие. Тут нет таких дюн. И моря тут нет. Что делаем мы в месте, где нет моря, песчаных отмелей и красивых светловолосых короткостриженых девушек?

Дарья. Она снова сделала все хорошо, слишком хорошо. Для врагов так не делают. Так хорошо не делают за защиту, за спасибо и даже за еду. Раз врагам так хорошо не делают, значит, Дарье мы не враги. Я точно ей не враг. В сапогах я различаю свое отражение – и это маленькое чудо. Славься, Дарья! И мои сапоги. Мои высокие сапоги из мягкой кожи, с металлическими набойками и войлочными стельками, в которых я прошел сотни километров. Славься!