Денис Епифанцев - Участники

Я представляю эту сцену примерно так:

– Я пришел узнать, что вы знаете про Ингу Л. и Баиру Ц.? Вам знакомы эти имена? Вот фото, – я протягиваю две фотографии. На одной короткостриженая блондинка лет двадцати пяти, хотя в заявлении о пропаже указан возраст 32 года. На другой девушка с черными прямыми волосами, круглым лицом и раскосыми глазами. Очень красивая, такой экзотической красотой.

Они рассматривают фотографии.

Три часа ночи. Чилл-аут клуба. На диванах развалилась разношерстная компания. На девушках преимущественно черные платья в пайетках, на парнях костюмы без галстуков. Посреди комнаты стоит девушка. Это Баира. Она с бокалом Моёт в руках.

Все смотрят на нее.

– Любой дискурс власти, – говорит она, слегка икает и прикасается кончиками пальцев к центру груди, – действует по принципу отрицания. Как и философский дискурс, который в современном мире, после 1968 года, занял позиции власти. Лакан всех предупреждал тогда, что они сменили одного господина на другого, но кто его услышал?

Но не важно.

Из этого отрицания, или разделения, если угодно, – она немного преувеличенно жестикулирует, имитируя нетрезвую речь, немного размахивая бокалом, так чтобы создать напряжение: вдруг прольется через край морской волной. Хотя и видно, что она контролирует ситуацию и делает это для фана, – начинается производство реального. Реальность просто невозможно описать без отрицания. Она всегда прежде всего строится на отделении, очень агрессивном отделении, надо заметить, от прошлого.

Но суть в том, что это прошлое должно быть осязаемо. Мы же движемся вперед с такой скоростью, что прошлое приближается к нам с каждой секундой все ближе. Если где-нибудь в XVI веке во Флоренции были живы воспоминания, допустим, о Риме. И это были не какие-то мифические римляне, а живые люди, которые умерли всего-то в прошлом году. И на отрицании этого прошлого, на отталкивании от него реальность и выстраивалась (ведь что есть барокко, как не отрицание классицизма!), то в современном мире тот же Сталин или Гитлер – это прошлое одинаково мифическое, как инки или шумеры. По большому счету современный человек вообще не заботится о сохранении прошлого. Поэтому и желание стало таким не ярко выраженным. То есть желают много, но не глубоко и не сильно. Не интенсивно, а имплозивно.

С другой стороны, и сам механизм желания тоже… э-э… предан забвению. Когда все в финале сводится к обмену. Обмену одних знаков на другие – вещи, не имеющие меновой составляющей: соблазн, очарование, чувственность, наслаждение – становятся потерянными. Бессмысленными. Непонятными. Вместо горячей войны всех против всех что у нас есть? Прохладный символический обмен всех со всеми.

– Смерть! – выкрикивает кто-то.

– Смерть?

– Смерть не имеет меновой стоимости.

– О да. И, конечно же, смерть.

– То есть ты хочешь сказать, – говорит другой, – что мы недостаточно чувственны или что, например, Саша, недостаточно соблазнительна.

– Ну, если коротко, то да. Но только с одним дополнением, мы не говорим про тело, мы говорим про дискурс. Саша, которая прямо сейчас сидит изогнувшись на подлокотнике кресла в красиво обтягивающих ее ноги брюках и блузке, драпирующей грудь, прекрасно знает, как быть соблазнительной. Но когда ты переводишь сексуальное из реального в дискурс сексуального, из сферы телесной в сферу символическую, ты отделяешь чувственность. Ты называешь что-то чувственностью. А как только воображаемое становится символическим, как только желание проговаривается, оно перестает быть энергией, движением, экспансией. Становится чем-то, чего на самом деле нет.

Что-то, что не поддается описанию, исчезает, на его место приходит знак.

Какая у чувственности может быть меновая стоимость? А когда она появляется, это перестает быть чувственностью, это перестает быть соблазном.

То есть у соблазна может быть много смыслов. Но у соблазна как знака – знак только один, и это знак валюты.

– Да, я помню Баиру Хорошая девочка. Она училась в аспирантуре, на социальной философии. Работала моделью. Была такая якутская Наоми Кэмпбелл.

– Она пропала полгода назад.

Андрей смотрит на меня вопросительно.

– А Инга пропала год назад.

– Не слишком ли много пропавших без вести, хочешь ты сказать? – Андрей улыбается.

– Ну а мы-то тут при чем? Люди, случается, пропадают.

– Получается так, что вы вроде как последние, кто видел их всех троих живыми.

Теперь Наташа говорит достаточно громко, чтобы всем за столом было слышно.

– Интеллектуальное поле – это поле, где кроме тебя пасется еще очень много людей, но если ты выделишься, то можешь заработать очень много. Гораздо больше, чем в любом производстве. Марат Гельман одно время очень любил аргумент, что вся коллекция Пикассо стоит больше, чем весь Газпром. Это было его аргументом, почему нужно вкладываться в культуру. Это на долгой дистанции даст больше дивидендов.

Ты вот книгу для чего пишешь?

– Хочу, чтобы меня пригласили писать колонки в журнал по пятьсот долларов за штуку. – Я растерялся, не ожидал вопроса, рассматривал фигуру официанта, который принес нам выпить: худое тело, красиво проступающее мышцами сквозь ткань черного поло. Он склонился над столиком, расставляя стаканы, и брюки обтянули задницу идеальным полукругом прямо у меня перед глазами.

Я успеваю взглянуть в лицо официанта и вижу, что он смотрел на меня, пока я рассматривал его задницу, мне становится неловко, и я, не меняя выражения лица и положения головы, фокусирую взгляд на толпе дальше и диджее еще дальше и чуть выше, в алтаре.

– Видишь.

– Ты пишешь книгу? – спрашивает меня парень, сидящий напротив. Он плотный, невысокий, немного лысеющий, в сером костюме, каким-то странным образом похож на гангстера из фильмов о 1970-х. Не из семидесятых, а из современных фильмов о 1970-х. Очень стилизованный. Я все жду, когда он достанет большие очки в тонкой золотой оправе, у которых верхняя часть темно-фиолетовая, а нижняя розовая, почти прозрачная.

– Он пишет сценарии.

– Я что-то мог видеть?

– Нет. Наташа преувеличивает. Я написал пару фантастических рассказов, которые опубликовали в небольшом журнале. Их заметили ребята из маленькой мультстудии и предложили посотрудничать: я написал сценарий для одной из серий «Любовь, смерть и роботы» в третьем сезоне. По идее, должна скоро выйти.

– О. Серьезно! Что это за серия?

– Ну там такой сюжет – я несколько лет назад прочитал, что Microsoft придумали бесконечную флешку Там тот же принцип кодирования, что и в ДНК: белки, аминокислоты. И типа это штука, на которую можно записать вообще все, таким способом можно закодировать всю-всю-всю информацию.