Александра Семенова - Буквы. Деньги. 2 пера. Том первый

Капитан Фриман говорил:

– Потерпи, милая, я тебя отсюда заберу, вот увидишь. И будет тебе море, и ветер, и бусы из ракушек!

Робкое счастье, тоненькой свечечкой греющее меня изнутри, длилось столько лун, что я и сосчитать не могла.

Казалось, я жила в непотребном доме всегда, и здесь и есть мое место, но все изменилось в один миг.

Следуя законам природы, мое тело, наконец, созрело. Расцветших девушек мадам Крулхарт перепродавала в портовые кабаки, на потеху морякам со всего света.

Только какой моряк польстится на серую, как трюмовая крыса, однорукую девку, когда на койках полно сочных пышногрудых прелестниц? Более негодная для плотских утех, я была дрянным товаром – проще собакам скормить.

И в числе десятка таких же завалящих девиц меня за гроши продали профессору Меркелису.

Я сразу поняла, что сытенькой беспечной жизни пришел конец, капитан меня не найдет, да и искать-то вряд ли будет, и море, серое штормовое море, останется где-то далеко, в глупых уродских мечтах… И я безропотно сносила все манипуляции профессора и его подручных. Молча глотала горькие порошки и микстуры, послушно подкладывала свою култышку под острый скальпель.

Когда выпадали зубы, бескровно и безболезненно, профессор одобрительно улыбался и гладил меня по лысой голове. В эти моменты вспоминался капитан Фриман, его зычный смех и въевшийся в кожу запах, соленый, шершавый. И откуда-то изнутри поднималось тепло, будто вспыхивала свечечка, та самая, тоненькая, чадящая, но согревающая не хуже весеннего солнца.

Однажды мне приснился сон, впервые в жизни, яркий, цветной, будто я падала в калейдоскоп, и пестрые стеклышки звенели вокруг, составляя невиданные доселе пейзажи. А среди них улыбалась матушка:

– Ну какое море, глупая? У тебя же есть свое шоу!

И показывала на танцующих цирковых свиней, кроваво-красных, с белыми кроликами вместо хвостиков.

– Что они с тобой сделали, господи, что же они сделали? – сквозь пелену боли слышу сиплый шепот.

Кто-то наклоняется ко мне, жесткая рука закрывает мне рот:

– Тише, милая, шшшшш. Я вернулся за тобой, помнишь, я обещал?

Я киваю, вращаю глазами, я помню, я не забывала!

Капитан закутывает меня в одеяло, подхватывает на руки, я до крови прикусываю изнутри щеки, чтобы не закричать, краешком сознания цепляю свое изуродованное тело и уплываю, словно кораблик по волнам, в черное.

Прислонившись спиной к просоленному борту скрипучего баркаса, старик Фриман баюкает мое куцое тело на коленях, горячими губами целует макушку, а я во все глаза смотрю по сторонам – море!

Жадно глотаю соленый ветер, крики чаек – как музыка, нет, еще упоительнее! Капитан окунает руку в сияющую на солнце воду, дает мне облизать палец:

– Море? – и смеется громко.

– Море! – кричу я в ответ.

Внутри, глубоко под толщей боли, дрожит робкое пламя моей неугасимой свечечки…

– Это… девочка, сир, – повитуха закутала кряхтящего ребенка в алую бархатную полотницу и с поклоном передала князю маленький сверточек.

Князь погладил темные волосики дочери, тронул легонько розовую щечку и скупо, по-мужски, не стесняясь многочисленной челяди, зарыдал.

– Дайте, дайте мне мое дитя, – прошелестела измученная тяжелыми родами молодая княгиня, ее тонкие руки веточками тянулись из-под тяжелых звериных шкур, запачканных родильной кровью. Князь вернул ребенка повитухе и стремительно вышел из душных покоев.

– Кормилице дитя предназначено, – тихо шептались служанки, пока родильница баюкала свою долгожданную крошку. – Как бы княгиня умом не повредилась, столько мучилась и на тебе! Отдать дитятко придется, уж таков закон, чтоб его…

Под страхом смертной казни никто не открыл юной матери страшной тайны, и весь положенный срок она птичкой порхала по замку: то велит шелком стены обить в покоях будущего наследника, то бархатные портьеры ей вдруг не по нраву – шейте новые, небесно-голубые! То в саду приказывает пальмы высадить, мол, из сказок нянькиных узнала о дивных деревах и кровь из носу хочу такие же.

И смеется хрустальным колокольчиком, словно радости в ней, как в весенней реке воды – прибывает день ото дня и все вокруг заливает.

Князь, глядя на ее безоблачное счастье, и сам светлел лицом, целовал нежные руки жены и на миг забывал о суровом обычае – отдавать княжеских младенцев-девочек страшной Кормилице, живущей в дремучем зачарованном лесу.

С потаенной надеждой ждал повелитель рождения наследника, Бога молил день и ночь, чтобы это был мальчик.

Не сбылись чаяния несчастного отца… Велел рано утром отнять новорожденную у матери и отнести ее в глухую чащобу, к древнему капищу, с которого и уносила Кормилица жертвенных младенцев.

Узнала княгиня о судьбе ребенка, раненой волчицей завыла, выскочила из покоев как была, простоволосая, босая, в тонкой батистовой сорочке, побежала, пятная ослепительно-белый снег темно-красной своею кровью. У самых ворот подстреленной лебедью свалилась на руки подоспевших служанок и впала в горячечное забытье.

Без малого сорок дней прометалась княгинюшка в смертельной лихорадке, лучших лекарей выписал для нее светлейший князь, но выздоровления любимой супруги не дождался – отбыл в столицу по срочным делам.

– Люди сказывают, тысячу лет назад это было, – молвила старая Матильда, обтирая тело княгини влажной тряпицей. – Властвовал тогда князь Оддрик Жестокий. Страстно желал он иметь сына, достойного наследника своим владениям, но тщетно. Шесть его предыдущих жен девочек приносили, и князь в гневе убивал и мать, и дитя.

– Как же они не боялись замуж за него идти, нянюшка?

– Да кто же их спрашивал, милая? Женское дело – малое, детей рожать да помалкивать.

Седьмая княгиня, принцесса Арисса, тоже девочкой разродилась, да не стала печальной участи дожидаться – гордая была, бесстрашная, в крови ее огонь полыхал! Взяла серебряный кинжал и пронзила сердце своего жестокого мужа.

Стражники князя схватили непокорную, выволокли на крепостную площадь, люто изувечили, а младенца на глазах матери закололи острыми пиками.

Извиваясь в руках истязателей, прокляла Арисса весь род княжеский, предрекла страшные муки дочерям его и слова свои кровью запечатала – откусила себе язык и выплюнула под ноги палачам.

Выбросили тело ее в прозрачные воды горной речушки и под страхом повешения запретили упоминать имя вероломной убийцы.

– Нелюди, нелюди… – княгиня закрыла лицо руками, заплакала. Сердце рвалось, словно лопались тонкие шелковые нити – по потерянной дочери, по гордой Ариссе, по безвинно погибшим княжеским детям…

– Стала бродить неупокоенная Арисса по княжьей вотчине, дитя свое искать. Как чуяла новорожденную, являлась в замок, всю челядь на куски разрывала и стены до самого потолка кровью мазала… а ребеночка с собой уносила.