Александр Якутский - Зовите меня Измаил. Рассказы и повести

Костюмы хорошо сидели на его подтянутой фигуре, хотя спортсменом его бы никто не назвал. Скорее – офицером. Разумеется, японской армии.

Перемещался он стремительно и бесшумно. Гомонящую толпу студентов рассекал против течения, не задев никого даже краешком рукава. Он шагал, глядя в бесконечность перед собой, нашевеливая губами одному ему известные гимны и ловко лавируя между нами, броуновскими частицами. И никогда не изменяя скорости движения, он всегда входил в аудиторию со звонком к началу пары.

Но имя своё он получил не только из-за внешности. Больше из-за безжалостности и хладнокровия. Предметы он вёл всегда самые трудные, самые абстрактные, где обычным языком ничего не расскажешь. Он и учил нас презирать обычные языки общения.

Первую лекцию вместо приветствия он начал так:

– Что это, по-вашему?

И ткнул пальцем в дверь, из которой материализовался секунду назад. Мы озадаченно молчали.

– Ну, что же вы? Не слышу вариантов. Что это? Наверное, вы скажете: «дверь». А я вам возражу: нет, это – «аан». Но если бы сюда вошёл сэр Исаак Ньютон, он бы заявил, что это вовсе – «the door».

Он замолчал, послушал тишину, заполнившую аудиторию.

– И вот что интересно. Все мы правы и не правы одновременно. Ведь мало сказать, что это – дверь-аан-door. Это ещё и конкретная дверь, сделанная из какой-нибудь дерево-стружечной плиты, покрытая какой-то там краской, с заедающим ржавым замком и нехорошим словом, нацарапанным на уровне моих глаз. И ещё тысяча деталей. Но даже описав в точности эту дверь, мы почти ничего не скажем об остальных дверях, которых в одном этом здании – сотни.

Перевёл дух и продолжил:

– Из этого следует, что ни один предмет, ни одно явление так называемого окружающего мира не может быть точно названо и описано средствами языка общения. «Окружающий мир» – это фикция, тысячи языков общения – жалкая попытка описать фикцию. Мы с вами будем учиться думать и разговаривать на одном-единственном точном языке, способном описать реальный мир, а не тот мираж, который маячит перед нашими глазами.

Он подошёл к доске, взял мел. Как рукоять меча взял, всеми пальцами обхватил, и написал на доске какую-то абракадабру. Смесь греческих и латинских букв, стрелочек и ещё каких-то неведомых значков. Бесшумно отскочил на пару шагов назад, не отрывая взгляда от доски. Он оценивал сделанное, как художник оценивает свои мазки на холсте.

Надо сказать – написано было потрясающе. Настоящая каллиграфия. Но ему что-то не понравилось. Быстро шагнул обратно к доске и подправил хвостик у буквы «ρ», сделал его чуть длиннее, а завиток чуть сильнее закрутил. Теперь остался доволен результатом, бросил мел на стол, повернулся к нам, схватился обеими руками за обшлага пиджака и провозгласил:

– Вот единственно точный язык, который не допускает каких-либо двойных толкований и недосказанностей. Все, кто знает наш язык, понимают эту запись совершенно одинаково. А запись абсолютно точно описывает кусочек мира. И не маленький кусочек, скажу вам по секрету.

Он помолчал немного, глядя в пустоту перед собой, потом воскликнул:

– Ну всё, хватит философии! Для неё у нас другой факультет предназначен. Кому про двери нравится размышлять – могут туда отправляться. А кто остаётся – давайте вместе опишем реальный мир.

Он вновь ринулся к доске, схватил мел и начал писать. Он не сказал больше ни слова, только стучал мелом по доске и выводил значок за значком с невероятной скоростью. Мы с трудом успевали записывать за ним. О том, чтобы обдумать и понять не могло быть и речи. Время от времени он бросал мел, отскакивал от доски, не отрывая от неё взгляда. Поглаживал пятернёй ёжик волос и засовывал руки в карманы. Стоял так секунду. Потом вновь бросался в бой.

К концу первой полупары он весь был в мелу, с головы до пят. Рубашка вылезла из брюк, узел галстука сполз набок. Глаза горели лихорадочным счастьем, на лбу сверкали капли пота.

Он выводил какую-то очередную сигму, когда прозвенел звонок. Не дописав буквы, бросил мел на стол и пулей вылетел из аудитории.

– По-моему, он просто псих, – сказал какой-то студент, сидевший справа от меня.

– Всё гораздо хуже, – возразил ему ещё кто-то. – Он маньяк. Серийный убийца студентов. Старшекурсники говорят: с его экзаменов пятьдесят процентов на пересдачу идут. Они его Ниндзей прозвали.

Так я узнал его имя.

Закончился перерыв и вновь в аудитории материализовался Ниндзя. Опять одновременно со звонком, но поразило нас не это, а его костюм. Десять минут назад костюм был расхристан и покрыт мелом, а теперь – будто заново сшит, ни пылинки на нём. Волосы приведены в порядок, лицо бесстрастно, галстук на месте.

Не говоря ни слова, Ниндзя взял мел, дописал свою сигму и двинулся дальше, вновь распаляясь всё больше и больше с каждым ударом мела по доске. К концу пары он опять имел плачевный вид, а у нас от усталости отнимались пальцы.

И так каждую неделю – полтора часа писанины, не прерываемой словами. Это называлось лекциями. А ещё были практические занятия, которые почему-то назывались семинарами. Ниндзя писал на доске условие задачи, а мы пытались её решить. Как правило, без его подсказок ни у кого ничего не получалось. Только у меня.

Уже на втором семинаре в моей голове щёлкнуло и я понял этот язык. Начал писать ответ у себя в тетради. Ниндзя как обычно бродил между нашими столами, заглядывал каждому через плечо и удручённо качал головой. У моего стола он задержался, хмыкнул и тихо сказал:

– У доски продолжите, пожалуйста.

Я вышел к доске, записал решение. Ниндзя стоял сбоку и следил, не отрываясь. Закончив, я сделал два шага назад, рассматривая написанное. И потянулся рукой к волосам, пригладить. Но вовремя себя одёрнул.

Ниндзя подошёл к доске и прописал несколько букв поотчётливее. У меня не было его каллиграфических способностей.

– Садитесь, – сказал Ниндзя. – Все поняли решение? – обратился он к остальным. Те, высунув языки, продолжали молча переписывать.

На следующей лекции меня попутал бес. Когда Ниндзя вернулся на вторую половину пары, весь отчищенный-наутюженный, я стоял у доски.

– Вы что-то хотели? – спросил он.

– Да. Мне кажется, вот здесь можно сказать яснее. – Я показал пальцем в написанное им на прошлой полупаре.

– Неужели? Так за чем же дело стало? Вперёд.

Я взял мел, начал писать. Поначалу выходило красиво. Но уже через пару минут я отползал, опозоренный, на своё место в аудитории. Ниндзя был беспощаден и разбил мои построения с ледяной жестокостью. И как я мог забыть про константы? Сквозь землю был готов провалиться.

Но после этого случая я стал первым студентом в истории, с которым Ниндзя здоровался в коридоре.