А. Айзенштадт - Снимая маски псевдонимов. Пять поэтов-однофамильцев

Мне суждено уйти, потом вернуться,
Уйти не радуясь, вернуться не скорбя.
Я чуть устал от войн, от революций
И, может быть, от самого себя.

Уйти, от жизни милостыню клянча,
Вернуться, не познав ее щедрот,
Как возвращался рыцарь из Ламанча,
Наивный дон, мой старый друг Кихот.

Нет ничего любви великолепней.
Любви последней. Выпустим стрелу,
Пронзим глаза друг другу и ослепнем,
И побредем, нащупывая мглу.

Запомни: там, где вход, всегда есть выход,
И там, где смерть, всегда надежда есть,
И вдоль дороги есть скамья, где тихо
И незаметно можно будет сесть,

И отдохнуть, и с мыслями собраться,
Поговорить наедине с собой
И поиграть одну из вариаций
На скрипке жизни лопнувшей струной.

А впрочем, нет. Нам оставаться не с кем.
Игра бездарна и не стоит свеч.
Потушим свет одним движеньем резким,
Хоть сроку не дано еще истечь.

Таков закон любви потусторонней:
Умчался поезд, скрылся за гудком,
Но кто-то остается на перроне
И машет безнадежности платком.

Не спеши, не уходи, не надо.
Может быть, у нас возможность есть
Обменяться словом или взглядом,
Где-нибудь поблизости присесть,

Где-нибудь под тень воспоминаний,
Где-нибудь в тени ушедших дней,
Там, где время неподвижно станет,
Чтобы уступить дорогу мне,

Чтобы дать дорогу нам обоим,
Чтоб открыть, ликуя и скорбя,
То, что впредь мы никогда не скроем
Друг от друга или от себя.

Окно – вы помните? – на целый мир, в Европу ли,
Бушует ветер финский, ледяной
Над темною громадою Петрополя,
Над всадником с простертою рукой.

В окно – вы помните? – глаза глядели всякие
На снег, на острова и на метель,
На мощные колонны Исаакия,
На мелкого чиновника Акакия
Почти что легендарную шинель.

На западных дворцов великолепие,
На благолепье византийских риз
И на судьбу трагически-нелепую
Отверженных, столичных бедных Лиз,

Орлов надменных, вскормленных победами,
И славу прошлых и грядущих лет,
На серый домик, где сгорал неведомый
И до сих пор непонятый поэт.

Замолчи, слова нам не помогут.
Все равно мы нужных не найдем.
Все равно, какой дорогой к Богу
Мы придем когда-нибудь потом.

Все равно Он нам простит молчание
Даже если гнев Его жесток,
Остроту библейскую страданья
Наших судеб спутанный клубок.

Все равно, нам больше слов не надо,
Все равно, истлеет все в золе.
Все равно, мы не боимся ада
После этой жизни на земле.

В этот час, когда проснется спящий,
Вылился, иссяк водоворот.
Очень часто соль разлуки слаще,
Чем любви невыносимый мед.

Очень часто горечь жизни лучше.
Чем бессмертья выспренная гладь.
Такова, по-видимому, участь
Всех, кому дано существовать.

Такова, по-видимому, воля
Тех, кто нас в тоскливый свет привел —
Ласковость медоточивой боли
И любви свирепый произвол.

Не грусти, не грусти, не надо,
Все вконец зарастает травой,
Только б мне оставаться рядом,
Оставаться рядом с тобой,
Оставаться с синей тревогой
До сих пор неразгаданных глаз
И молить, упрашивать Бога,
Чтобы Он позабыл про нас,
Чтобы Он нас пока не тронул,
Чтобы там, где была эта синь,
Вопреки природы закону,
Никогда не росла полынь.

Не грусти, дорогая, не надо,
Постарайся себя превозмочь,
Там, за нашим окном, за оградой,
Умирает бессонная ночь.
Там, за нашим окном, невидимкой
В темноту, в неизвестность, в обман
Извивается гиблою дымкой
Вероломный и горький туман.
Там, за нашим окном, в исступлении
Отгоняя слезливый рассвет,
Две чужие уносятся тени
В беспросветную оторопь лет.

Не грусти, дорогая, не надо.
Я за грустью не вижу лица.
Это ж только оскомина яда,
Это ж только начало конца.
Это ж только закон притяженья,
Неизбежность любви и разлук.
Дай погладить еще на мгновенье
Золотистую бархатность рук.

Это все, что мне в жизни осталось.
Это все. Это весь мой итог.
Мне от жизни нужна только малость,
Только ласковый взгляд да кивок.
Ты прости. Я тебя не расслышал.
Голос твой как-то странно притих,
Будто Бог на мгновение вышел
И оставил нас в мире одних.

Над Гудзоном висит
Беспредельная тяжесть гранита,
По Гудзону идут
Корабли из тропических стран.
Вспомню всё, что ушло и забыто,
Сладость ласковых губ,
Горечь ласковых глаз, чуть закрытых,
И над Волховом низкий туман.

Не спрашивай, кому все это надо.
Кому-то надо. И не все равно ль,
Кто дал нам мимолетную отраду,
Кто дал неиссякаемую боль.

Да разве все. что было, перескажешь?
Ведь все это могло бы и не быть —
Вся эта невменяемая тяжесть
Тупой, неповоротливой судьбы,

Вся эта неуклюжая нелепость
Окаменевших в памяти годов,
И оба мы, блуждающие слепо
Среди ненужных, незабытых снов.

Не спрашивай, кому все это надо.
Не все ли нам равно, кому? Смирись.
И я смирюсь. Покорно, у заграды
В забаррикадированную высь.

Ты ли это, дорогая, ты ли?
Та ли, что была, или не та?
Наши обессиленные крылья
Давит предпоследняя черта.
Наши окровавленные перья
(Это наших жизней листопад)
Стелются у черного преддверья,
Там, где наши души догорят.
Ты ли это, дорогая, ты ли?
Оба мы как будто бы не те.
Оба мы как будто заблудились
В этой нелюдимой темноте,
В мороке непрошеных разлук,
И впотьмах прошли друг друга мимо,
Каждый в заколдованный свой круг,
Чтобы там, у предпоследней грани,
Там, где мир спокоен, светел, пуст
Я опять прильнул к твоим страданьям
И коснулся незабвенных уст.

1.
Это ли последние итоги,
Точка. Многоточие… Тире —
Это ли мой выигрыш убогий
В глупой и бессмысленной игре?

Что теперь осталось от азарта,
Что теперь осталось от огня?
Ловко передергивая карты,
Рок всегда обыгрывал меня.

Может быть, не знал игры я правил,
Может быть, я не узнал примет.
Что мне рок из жалости оставил?
Мелкую монету бренной славы
И любви потрепанный билет.