А. Айзенштадт - Снимая маски псевдонимов. Пять поэтов-однофамильцев

Не обращать внимания на то, что
Вкруг происходит. Не читать газет.
Жить без друзей, без недругов, без почты,
Захлопнуть дверь на весь кромешный свет.

Существовать без смысла, без причины.
Не откликаться на культуры зов.
Жить где-нибудь на острове пустынном,
На острове безлюдном, как Крузо.

Спокойно жить, без социальной цели,
Жить без пилюль для отдыха и сна,
И знать, что у тебя на всей неделе
1 лишь Пятница (один или одна?)

Жить без журналов и без телефона,
Без лифтов, без театров, без кино.
Без всей противной толчеи зловонной,
Приевшейся и въевшейся давно.

Жить без прогресса, без аэропланов,
Без витаминов, вирусов, проблем.
Невежественно жить, питаться манной,
И ни о чем не спорить, и ни с кем.

Как хорошо на свете жить, не зная
Названий афро-азиатских мест,
И сколько армий красного Китая
Вскарабкаться хотят на Эверест.

Как хорошо, отторгнувшись от света,
Забыть о нем, нисколько не скорбя,
Не зная, что над головой ракета
Летит, фотографируя тебя.

Не зная, что внезапно где-то некто
В тебе запас энергии открыл
И выделил тебя своим объектом
Для опытов по излученью сил.

Как хорошо жить с Пятницею вместе,
Вдвоем, без всяких посторонних лиц,
И не читать ни «Правды», ни «Известий»,
Ни их статей, ни их передовиц.

Не знать, что в Гане делают студенты
И есть ли, вообще, студенты в ней,
Кто будет в Конго избран президентом
На сколько лет, иль месяцев, иль дней?

Не знать, какой процент отсталых наций
Поддерживает бедный мой карман,
И сколько миллионов ассигнаций
Дается на устройство демонстраций
Москвою прогрессистам разных стран.

Да, жить на свете стало очень трудно,
Трудней, чем многим кажется. Так вот,
Поедемте на островок безлюдный,
Где нету регистраций или квот.

Что может быть невежества чудесней?
Как сладостно не думать ни о чем!
Споем же мы неграмотности песню
И славу одиночеству споем.

Своей интеллигентской русской музе
С укором горьким я сказал на днях:
– Пора нам отказаться от иллюзий.
Смотри, как нас разносят в пух и прах.

Я мнил себя интеллигентом гордо.
Выпячивал самодовольно грудь,
Считая, что своей унылой мордой
Я тоже украшал России путь.

О Боборыкин! Телешев! О, Горький,
Который близок нам как сват, как друг!
О, Розанов, который с оговоркой
Допущен был в интеллигентский круг!

Я был, конечно, ярым либералом, —
Интеллигент иным и быть не мог, —
За рубежом слонялся по вокзалам,
А дома постоянно лез в острог.

Я увлекался сразу ж Аввакумом,
Зосимой, Саниным и Пугачом,
И через жизнь прошел с немалым шумом,
Оставшись, как известно, не при чем.

Читал усердно Писарева, Бокля,
Не зная, как идти, куда и с кем —
Вперед, назад, на Запад, на Восток ли,
За Гостомыслом или Монтескье.

Читал статьи скучнейшие в журналах,
Глубокомысленный впивал елей,
(Я до сих пор читать не перестал их,
И чем скучнее, тем они милей!)

За многое боролся очень пылко.
Бесстрашно и отважно – на словах.
И даже, как известно, в Учредилку
Я тоже верил. Ох, как верил! Ах!

Я бегал на собрания и сходки
Эсэров и эсдеков, и кадет.
(Какие замечательные глотки
Произвела Россия на сей свет!)

Одновременно, как это ни странно
(Интеллигентский нрав весьма игрив),
Я увлекался Блоком, Русью пьяной,
Рыча на мир: «Я скиф! Гар-гар! Я скиф!»

Я копия, мой друг, живого трупа —
Меня хоронят пять десятков лет, —
Сказал я музе, и себя пощупал,
Чтоб убедиться: жив ли я, иль нет.

Да, да! Он тридцать лет живет средь нас,
И нет его на свете благородней.
Сегодня юбиляр – герой на час,
И всем он очень нравится сегодня.
Еще вчера он был совсем дурак,
Вор, только лишь не пойманный с поличным.
По мнению друзей, большой пошляк,
Общение с которым неприлично.
Отчаяннейший лгун. Хвастун при том.
Таким он был и при режиме старом.
Вдов обирает. У одной взял дом.
Хапун, который тянется к долларам.
Но тридцать лет! Поймите, это стаж!
Какая жертвенность и верность идеалу!
И лазят люди на шестой этаж
В какую-то таинственную залу
У чёрта на куличках. Тусклый свет.
Вход неуютен и довольно смраден.
(Со скидкой юбилейный комитет
Снял этот зал у казначея дяди).
Парадный стол из четырех складных,
Почти что белой скатертью покрытый.
За ним – сам юбиляр, два-три родных,
Все члены комитета, вся элита
И никому не ведомый субъект,
Американец, кем-то приглашенный,
Чтобы придать особенный эффект
Банкета доморощенному фону.
Оратор первый произносит речь.
Он обещает коротко и просто
Сказать, что полагается, – сиречь,
Минут возьмет на это девяносто.
Он говорит о том, что юбиляр
Внес в быт наш эмигрантский вклад огромный.
Он настоящий гений. Божий дар.
Отзывчивый, приветливый и скромный.
Ораторов по счету двадцать пять,
И речи все в одном и том же духе:
Такого человека не сыскать,
Добряк, который не обидит мухи.
Он вдовам помогает с детских лет,
Им помогал и при режиме царском.
Знаток литературы. Сам поэт
И, в общем, помесь Минина с Пожарским.
Приятно действуют подобные слова
Под стук ножей и вилок на желудки.
Кружится юбиляра голова.
Он так сидеть и слушать мог бы сутки.
Все съедено. Окончился банкет.
– Давно банкета не было такого!
А юбиляр вернуться должен в свет,
Где все его возненавидят снова.